– Я думал о том, насколько мне повезло с вами тремя, мои дети, – промолвил он.
– Мы – наследники Сомерсета. Я правильно говорю?
– Ты все правильно говоришь, сынок. Вы – наследники Сомерсета. Хотел бы я, чтобы ваш дедушка дожил до этого времени и собственными глазами увидел, что никакого проклятия на эту землю не наложено.
– А что такое проклятие?
Томас пожалел о вырвавшемся у него замечании. Если Вернон чем-то заинтересован, то становится похож на пса, у которого уже не заберешь его кость.
– Это такое суеверие, – принялся объяснять отец сыну. – Один человек насылает на другого разные беды в наказание за плохие поступки.
– Дедушка плохо с кем-то обошелся?
– Нет. Он… принес жертву ради благополучия Сомерсета.
– А какую жертву?
– Я уже и не помню точно.
– И какого проклятия он опасался?
Томас не знал, что ответить. Желтая лихорадка, свирепствовавшая доселе в Луизиане, уже вторглась в пределы Восточного Техаса, но все окна особняка на Хьюстон-авеню теперь прикрывало новое изобретение – тончайшая металлическая сетка, не дающая попасть внутрь переносящим болезнь насекомым. Впрочем, всегда оставалась опасность повторной эпидемии холеры и прочих эпидемических болезней. Дети гибли от несчастных случаев, в мгновение ока отнимающих у них жизни. Вот только злые слова, произнесенные матерью его отца полстолетия назад, не имеют ко всему этому ни малейшего отношения. Как бы там ни было, не поборóв до конца собственной суеверности, Томас не хотел рассказывать сыну о страхах его деда насчет того, что жгучие слова прабабушки имеют хоть какое-то отношение к жизни и смерти наследников рода Толиверов. Сайлас Толивер зря волновался. Да, его первенец погиб, но Джошуа, да упокоит Господь его любящую душу, не был бы достойным продолжателем дела своего отца. Настоящий наследник Сомерсета остался жив и невредим. Его внуки тоже будут носить фамилию Толиверов, а плантация перейдет по наследству следующим поколениям.
– Не будем тратить время на всякую чепуху, – сказал Томас сыну. – Проклятий на свете не существует.
Часть 4
1880–1900
Глава 75
Джереми оглядел собравшихся в бальном зале. Сегодня чествовали Филиппа Дюмона. Сыну Анри и Бесс исполнилось уже сорок два года. Мужчина приехал навестить родителей, но вскоре собирался отправиться в Нью-Йорк. Там ему предложили место работы в «Национальном агентстве Пинкертона». До этого Филипп одиннадцать лет служил в подразделении техасских рейнджеров, конном вооруженном формировании, возникшем во время Техасской революции для охраны границ республики. В зале собралось двадцать два совершеннолетних представителя семейств Дюмонов, Толиверов и Уориков. Внуков в трех семьях стало столько, что за столом в доме Бесс они бы уже не уместились, поэтому званый обед в честь приезда Филиппа состоялся ранее, причем те, кто постарше, негодовали на то обстоятельство, что их снова усадили за «детский» стол. Третье поколение Толиверов состояло из пятнадцатилетнего Вернона, тринадцатилетней Регины и двенадцатилетнего Дэвида. Юные Дюмоны были представлены сыновьями Армана – шестнадцатилетним Абелем и тринадцатилетним Жаном. Уорики могли похвастаться шестнадцатилетним Джереми Третьим и тринадцатилетним Брэндоном. У Стефана также было двое мальчиков – пятнадцатилетний Джоэль и шестнадцатилетний Ричард.
Бесс хотела пригласить больше гостей, устроить настоящий праздник, но Филипп восстал против этого. Свое решительное «нет» он подсластил нежным поглаживанием подбородка матери. Впоследствии Бесс, рассказывая об этом Камилле, со смехом заявила, что таким образом ее сыну всегда удается смягчить ее неудовольствие.
Все любили Филиппа, однако он никогда не был частью их маленького мирка. Высокий, мускулистый, грубоватый, лишенный и тени элегантности отца и братьев, Филипп, хотя и не стал паршивой овцой в семействе Дюмонов, все же напоминал дворнягу среди чистокровок. Со времени появления первого пуха у него на губе второй сын Анри демонстрировал воинственность, странным образом смягченную состраданием к слабым и обиженным. Всех приятно удивляла нежная забота, которую Филипп проявлял к своей младшей сестре Нанетт. Он также добровольно сделался стражем-телохранителем болезненного Роберта, сына Джереми. Если какой-нибудь незадачливый забияка имел несчастье обидеть Роберта, то после имел дело с кулаками высокого, сильного и бесстрашного Филиппа. Джереми был очень ему за это благодарен. Смерть Нанетт омрачила последние годы отрочества Филиппа. Бессмысленное убийство Роберта еще больше укрепило его в неприятии всех тех, кто обижает слабых. После войны Филипп и Арман возвратились домой и принялись помогать отцу в его магазине. Анри надеялся, что после его ухода на покой сыновья совместно продолжат его дело. Но не прошло и месяца, как Филипп покинул отчий дом и вступил в ряды техасских рейнджеров. Уезжая, он заявил, что не создан для работы за прилавком отдела галантерейных товаров, а жизнь в богатом доме, где прислуга чистит ему сапоги и стелет постель, ему опротивела. Он рожден для того, чтобы носить одежду, сшитую из оленьей кожи, есть у костра и спать под звездами. Кроме того, Техасу позарез нужны люди вроде него. Надо защитить границы родного штата от команчей, кайова и апачей, которые нападают на беззащитные караваны и поселения, скальпируют мужчин, насилуют женщин и увозят в рабство детей.
Бесс очень огорчилась, а Анри вслух досадовал, когда в 1870 году, после того, как подразделение рейнджеров расформировали, заменив его федеральными силами по поддержанию мира, официально названными техасской полицией штата, Филипп не вернулся домой, а направился на север в Филадельфию, где нанимался на службу к владельцам ранчо, пытавшимся отстоять свои земли в борьбе с посягательствами крупных скотоводов, называющих себя «баронами».
Избрание губернатором Ричарда Кока в 1873 году положило конец деятельности техасской полиции штата, присутствие которой оскорбляло чувства многих. Были восстановлены в правах техасские рейнджеры. Филипп тотчас же вернулся на службу и внес свой вклад в рождение новых мифов о поимке и убийстве знаменитых преступников, а также о победе над индейцами и выселении их с территории Техаса.
Последнее обстоятельство вызвало недовольство со стороны Джессики. Она хмурилась, когда Филипп рассказывал о роли техасских рейнджеров в пленении вождя команчей Куаны Паркера, положившем конец техасско-индейским войнам. Джереми знал, что насупленные брови Джессики лучше любых слов выражают ее мысли. В каждой складочке ее лба, в каждом судорожном движении брови читалось осуждение федеральной армии, разорившей поселения индейцев и застрелившей около трех тысяч лошадей, которые являлись наиболее ценным достоянием команчей. Филипп считал подобного рода крутые меры оправданными, принимая во внимание те зверства, которые индейцы творили с поселенцами и охотниками на бизонов. Бровь Джессики, впрочем, свидетельствовала о том, что ее сердце – все еще на стороне индейцев и всех тех, кого жадность белого человека лишила земли. Такова уж сущность Джессики, и она не изменится до самой ее смерти.