женами американских офицеров, а они безумно действуют мне на нервы своими бесконечными кофейными посиделками, пирогами и сплетнями. Одно несомненно: кроме Билла, шныряющего вокруг с любительской камерой и щелкающего моментальные фотографии для наших альбомов (которым, как он убежден, будут очень рады наши дети и внуки и которые, как он думает, помогают мне скоротать время за вклеиванием и подписыванием), никаких фоторепортеров здесь нет, никто не запечатлеет ни мои модные наряды, ни мою ошеломительную коллекцию шляпок, нет и светских колумнистов, чтобы взять у меня и моего последнего кавалера интервью или сделать вид, будто их всерьез интересует моя глупая болтовня о жизни в театре, какую я себе планирую по окончании учебы. Мамà и тут права: какая же я была дура. И дурой осталась.
И вот родился Билли, по-моему, он счастливый младенец, ведь мы с Биллом зачали его, когда были очень счастливы друг с другом. Я в ту пору не пила, как не пила и во время беременности, кроме одного раза, когда еще не знала, что беременна. Билл приехал на велосипеде домой в коттедж и нашел меня в ванне, в бессознательном состоянии. Случилось это в самом начале нашего пребывания в Кэмп-Форресте, в то утро я проснулась с отвратительным ощущением под ложечкой, будто на американских горках, и впервые подумала, что, выйдя за Билла и приехав с ним сюда, вправду совершила ужасную ошибку, — тошнотворное признание, что мамà была права. Когда Билл уехал на службу, я выпила глоточек его скотча, чтобы прогнать это ощущение, потом хлебнула еще и еще. Уже потом я узнала, что Билл приехал на ланч и нашел меня в отключке, в остывшей воде. Я даже не помню, как очутилась в ванне, не помню, как он меня нашел, чудо, что я не утонула. Должно быть, Билл вытащил меня, обсушил и уложил в постель. Когда я через некоторое время наконец проснулась и он рассказал, что произошло, я готова была сквозь землю провалиться от стыда, что он застал меня в таком состоянии. И тотчас пообещала, что никогда больше пить не стану, пока жива. Пока жива…
Сейчас я думаю, сколько же раз за все минувшие годы давала Биллу и детям такое обещание. Леандра всегда смотрит на меня с циничной усмешкой тинейджера: «Ну да, мам, так я и поверила». Девочка прямо-таки ненавидит меня, и кто ее упрекнет? Я была очень жестока к ней. А Джимми всегда смотрит на меня печально, словно вот-вот заплачет. В его глазах я читаю, что, сколько бы раз я его ни разочаровывала, какая-то крохотная частица его по-прежнему любит меня, по-прежнему верит, что, может быть, я и вправду не стану больше пить и в конце концов всё у нас в семье снова наладится. Его слабая, но неугасимая вера для меня почти непереносима, она разрывает мне сердце даже больше, чем оправданная ненависть дочери. Я была ужасной матерью.
Билли — счастливый мальчик, а Билл — замечательный отец. Эти двое просто обожают друг друга. Билл купил для Билли щенка боксера, которого мы назвали Нади, он нанял для Билли няню, негритянку Сисси, потому что еще до рождения ребенка нам обоим было ясно, что я совершенно ничего не знаю про материнство и даже не обещаю хоть чему-то научиться. Я сразу поняла, что Билл очень этим разочарован. Конечно, ко времени рождения Билли романтичность нашего побега уже поблекла: и по глазам Билла, и по замечаниям, какие он начал делать, я видела, что он все больше не одобряет меня как жену и мать. Вот так начинается долгое истощение любви — исподволь, начиная с первого косого взгляда мужа, выдающего зарождающееся осознание, что, возможно, и он тоже совершил ужасную ошибку, что ты, пожалуй, все-таки не похожа на его дорогую среднезападную мамочку. Хотя в моем случае, думаю, сей факт был очевиден с самого начала. Я, несомненно, была сексапильнее Билловой мамаши, по меньшей мере некоторое время. Но я даже не думала наводить в доме чистоту, вообще толком не знала, как это делается, потому что такую работу всегда выполняли за меня другие. И вовсе не думала каждый вечер к приходу мужа готовить вкусное мясо с картофелем. Живя в Чикаго, я порой охотно занималась стряпней, но любила на неделе раз-другой поужинать в ресторане, только вот в Теннесси приличных ресторанов нет, хорошие продукты и те в магазине найти трудно. Не собиралась я и менять грязные пеленки или купать младенца, потому что не умела и не хотела научиться. Для этого существуют няни. Для меня все это делала моя няня, а для мамà — ее. Ни она, ни ее мать о таких вещах не заботились, да и с какой стати. Так с какой же стати о них заботиться мне?
Все это Билл считает лишним подтверждением, что я испорченная богатая девчонка. Поначалу он явно ничего такого не замечал, потому что сам был ослеплен романтичностью моей явно гламурной жизни — ну как же, француженка, объехавшая весь свет, вдобавок член невероятно богатого семейства Маккормик. Но я его в заблуждение не вводила. И походить на его мать не старалась, боже сохрани, походить на эту толстую, безвкусную, хотя и очень милую женщину в унылых платьях и толстых очках, с волосами, собранными в маленький тугой пучок. Ну почему Билл воображал, что я вдруг по волшебству приобрету хозяйственные и материнские навыки оттого только, что мы женаты и у меня есть Билли?
Ближе к середине моей беременности Билл перестал приезжать днем в коттедж и заниматься со мной любовью, опасался навредить ребенку. Так что я лишилась даже этого небольшого развлечения. Теперь он приезжает в Уинчестер, как только удается вырваться хоть на пять минут, приезжает повидать сына, поиграть с ним, рассмешить его, а это легко, ведь Билли веселый малыш. Билл приезжает уже не ради меня, он мчится сюда и выскакивает из джипа, как, бывало, спрыгивал с велосипеда возле коттеджа, со счастливой улыбкой на лице, но теперь не обнимает меня, не смеется, как раньше, а спешит к сынишке, на меня вообще почти не смотрит. Действительно, уделяет больше внимания цветной няне Сисси, чем собственной жене.
— Чем вы с Билли сегодня занимались, Сисси? — спрашивает Билл, подхватив мальчика на руки и тетешкая.
— Мы долго гуляли в коляске, мистер Фергюс, — отвечает она, — с Нади. Миссис Фергюс тоже была с нами. — Обо мне они говорят так, будто меня в комнате нет, будто я ребенок.
— Отлично, Сисси. Билли скушал весь