Читать интересную книгу Однажды орел… - Энтон Майрер

Линь взял свое оружие — пистолет-пулемет «томпсона» — не каким-то почти презрительным автоматизмом вставил в него двадцатипатронный магазин. Затем он достал из кармана небольшую тряпку и начал обтирать ею пистолет, видимо, только для того, чтобы чем-то занять свои руки, ибо пистолет-пулемет был идеально чист.

— Подарок американского правительства, — сказал он. — При посредничестве ведомства добрых услуг Гоминдана. — Он криво улыбнулся. — Досадно будет, когда кончатся патроны к нему. Не было ни одной задержки, представляете? — Он взглянул через вход в пещеру на долину, на темный склон горы. — Но потом наступала зима, — продолжал он, — время холода и снега, время прекращения походов и боев. Я все чаще и чаще впадал в состояние апатии, неудовлетворенности, искал поводов для ссор с подчиненными и прислугой, ни за что ни про что кричал на них, наказывал, наказывал много и изощренно, как хан. Потом начал предаваться и другим порокам. У меня было так много времени для этого, так много средств, такая жажда…

Линь замолчал и вздохнул. Его медленный, глубокий вздох был намного красноречивее, чем последовавшие за ним слова.

— Я пристрастился к опиуму. — Пальцы Линя нервно двигались по ствольной коробке пистолета, голос понизился. — Вошел в этот погруженный в неизвестность меланхолический мир, в котором вы чувствуете себя богом всех богов, парите в радужных облаках… — Линь откашлялся и отложил пистолет в сторону. — Но потом облако рассеивается. Вы оказываетесь в каком-то потоке он несет вас все быстрее и быстрее, потом вы, застывший, всеми покинутый, проваливаетесь в мир ужасов, ударяетесь обо что-то и испытываете невыносимые муки. Шатаясь, вы поднимаетесь на ноги, хотите вернуться, но теперь вам уже не на что опереться и вы летите в бездну. Ужасающий полет. — Линь поджал губы. — За всякий порок приходится соответственно расплачиваться, а за увлечение опиумом — больше, чем за что-либо еще. Я похудел, стал вялым, апатичным, подавленным, а когда меня мучили ужасные боли и кошмары — грубым, жестоким, вспыльчивым. Так, пребывая во власти своих порочных желаний и побуждений, в переходах от состояния крайнего упадка сил, праздности и лености к состоянию неудержимого бешенства, я прожил довольно долго. Колесо совершило полный оборот. Теперь я сделался невольником, жертвой своих желаний, тем самым крестьянским парнем, которого доставили со связанными руками и ногами на верную смерть. Но до этого дело не дошло…

Потом со мной произошел странный случай, очень странный. Настолько странный, что до сегодняшнего дня я так и не пойму, почему же все произошло именно так, а не иначе. Однажды вечером я был в театре. Во время перерыва ко мне подошел слуга и сообщил, что моя мать умирает. Я покинул театр и поспешил к ней. Она болела уже давно, у нее был рак, но, когда я посмотрел на нее в тот памятный день, ее вид потряс меня. Прежде она была признанной красавицей, умницей, высококультурной женщиной, а теперь передо мной лежала изможденная мумия, кости, обтянутые бледной кожей. Я пытался утешить ее, начал рассказывать о разных мелочах, говорил, что она поправится, что мы вместе поедем путешествовать. Она остановила меня жестом. «О, сынок, — сказала она, — даже если бы моя жизнь зависела от того, чтобы поднять палец, я не подняла бы его». Эти слова потрясли меня. Мне казалось тогда, что это самое ужасное, что мог сказать человек человеку. И это говорила моя мать! Я умолял ее не говорить и не думать так, я даже заплакал. Но она снова посмотрела на меня с такой печальной улыбкой безгранично уставшего человека и с трудом произнесла: «Бу па, сяо Линь, бу па». Не бойся, маленький Линь, не бойся. Так она успокаивала меня, когда я был малышом…

— Перед рассветом она умерла, — продолжал Линь после короткой паузы. — Я поднялся, вышел из больницы, сел в машину и приказал шоферу ехать домой. Я уже не плакал и не чувствовал ни особого потрясения, ни желания заснуть. Я, видимо, был необыкновенно восприимчив в эти минуты, ибо в противном случае то, что я увидел потом, не произвело бы на меня такого впечатления. Я увидел лежащего на куче навоза голенького грудного ребенка, крошечную девочку. Это довольно обычная картина. Вам, Цань Цзань, несомненно, приходилось видеть нечто подобное на нашей огромной, безжалостной истерзанной земле: беднейшие из бедных оставляют глубокой ночью грудную девочку на куче навоза, чтобы она умерла, ибо ей нет места в этой безысходной бедности, она — всего-навсего лишний рот, который печем кормить, который появился только для того, чтобы отнять пищу у множества уже существующих отчаянно голодных ртов…

Линь замолчал. Взглянув на него, Дэмон заметил, что лицо партизанского вожака стало суровым.

— Никаких особых причин, чтобы вид этого ребенка так подействовал на меня, не было, — продолжал он после паузы. — Я тысячу раз видел таких и прежде. Разница заключалась, пожалуй, лишь в том, что эта девочка была еще жива. Она немощно подергивала своими крохотными ручонками и ножками, слабо качала в трепетной агонии головкой, как бы цепляясь за покидающую ее тельце жизнь. Крошечное нежное тельце, шевелящееся в этой отвратительной куче навоза. Эта картина обожгла мое сознание словно расплавленный металл… А потом, через какие-то двадцать секунд, произошло самое необычное и самое необъяснимое: я внезапно почувствовал острую, нестерпимую боль в сердце, как будто кто-то вонзил мне в грудь кинжал. Задыхаясь от боли, я изогнулся как змея, хотел вдохнуть воздух, но не мог, хотел крикнуть, позвать на помощь, но мой голос — не голос, а беззвучный хрип — заглушался мягким и ритмичным гулом двигателей. Сердечный приступ, жестокий, роковой приступ. Я подумал, что умираю, что черве минуту другую я буду мертв. Не будет больше алкают любовниц и девственниц или опиума, никакого необузданного великолепия, роскоши и безграничной власти над людьми. Это было ужасное ощущение. Через несколько секунд, всего несколько таких коротких секунд, тебя больше не будет. Ты умрешь в самом расцвете лет…

Раздался гулкий звук взрыва, за ним еще один. По долине прокатилось многократное эхо. Люди в пещере оживились, некоторые вопросительно подняли головы.

— Семидесятипятимиллиметровые, — сказал Дэмон.

— Да, крупповские, — согласился Линь. — Это их любимый метод рекогносцировки, — добавил он с мрачной улыбкой. — Рекогносцировка огнем. Необыкновенно расточительная, но она укрепляет в них уверенность. Полагаю, что лучше всего пока не мешать им. — Сказав это, он спокойно продолжал свой рассказ: — Мой гаофер и слуга на переднем сиденье, отделенные от меня стеклянной перегородкой, ничего этого не видели; они никогда не поворачивались назад. Свита, ехавшая позади, также ничего не заметила: они просто подумали, что я наклонился вперед, чтобы поднять что-то, или, возможно, прилег подремать. А я был парализован, задыхался, каждый новый вдох становился для меня все более и более мучительным, меня все крепче и крепче сжимали тиски невыносимой боли — боли, которая странным образом порождала мгновенные, пронизывающие, как молния, мысли: «Ты один из многих. Ты и этот брошенный ребенок, лао бай син, ребенок простых людей. Ты точно такой же. Ты считал себя человеком особого рода, но это неправда, и вот теперь ты убеждаешься в этом. Этого ребенка выбросили как ненужный хлам еще до того, как он смог почувствовать жизнь, а с тобой нянчились, ты наслаждался жизнью и успел испытать все блага этого мира, тысячу раз, до тех пор пока тебе не надоело все это. И вот, несмотря на все твое богатство, коварство и дорогостоящие наслаждения, ты точно такой же: она умирает и ты умираешь. Значит, ты такой же: и в смерти, и в жизни, такой же». Эти мысли, ясные, как капельки утренней росы, мчались и мчались через мое сознание, а я, охваченный агонией, всеми силами старался избавиться от них. Мне хотелось кричать, вопить, призвать кого-нибудь на помощь, но вместо этого я только жадно глотал воздух, хрипел и беспомощно двигал руками, как та брошенная крошечная девочка…

Линь беззвучно усмехнулся, его брови метнулись вверх и вниз.

— Разумеется, это вовсе не был роковой сердечный приступ. Позднее я узнал, что это ущемление грыжи, хотя даже такое тривиальное заболевание иногда может довести вас до состояния, когда вы решите, что находитесь на краю могилы. Таким образом, я вовсе не умирал и не умер. Я был еще сравнительно молодым и вскоре снова стал здоровым. Но после того случая все коренным образом изменилось. Я никогда не мог забыть этого момента в машине. «Почему эта маленькая девочка, а не я? Почему я, а но эта маленькая девочка?» — непрестанно, как помешанный, спрашивал я себя. Я не мог отделаться от этого бессмысленного и необъяснимого вопроса никакими средствами, потому что не мог думать ни о чем другом. Я стал одержимым этой мыслью. Я вложил меч в ножны, отказался от своего гарема и взялся за книги. У меня было хорошее образование, то есть меня хорошо подготовили многочисленные немецкие учителя и русские гувернантки, я прилично знал четыре языка. Я запирался в своем замечательном кабинете с окнами на долину Йюцзы и читал, читал, читал. Я читал все, что попадало под руку. Не в силу привычки, не для развлечения, не для удовольствия, а для того чтобы узнавать новое. Плутарх, Руссо, Адам Смит, Декарт, Маркс, Торо. Моей жажде узнавать новое не было предела. Вы когда-нибудь испытывали такую жажду, Цань Цзань? Жажда столь безрассудная, что вы начинаете сетовать на то, что приходится тратить время на прием пищи и на сон, что вы не можете дождаться рассвета, чтобы снова читать? — Дэмон кивнул. — Да, вот и у меня была такая лихорадка. Я должен был познавать новое, это было для меня важнее даже самой жизни.