На прощание королева поцеловала Озэму — она действительно приняла эту дочь неведомого народа из неведомого мира за принцессу — и удалилась, шепча горячие молитвы о спасении ее души.
Когда Изабелла вернулась в свои покои, там ее встретила маркиза де Мойя.
Верная подруга не могла уснуть, не узнав решения своей повелительницы.
— Дело обстоит хуже, чем мы полагали, Беатриса, — заявила королева, едва переступив порог. — Твой бессердечный, легкомысленный племянник уже женился на индианке. Теперь она его законная супруга!
— Сеньора, здесь какая-то ошибка! Дерзкий мальчишка никогда не посмел бы обмануть меня так нагло, да еще в присутствии Мерседес!
— А почему он доверил Озэму твоим заботам, дочь моя маркиза? Если она его жена, это вполне естественно, в то время как с посторонней женщиной… Впрочем, никакой ошибки здесь быть не может. Я долго расспрашивала принцессу, и у меня не осталось ни малейшего сомнения, что венчание было совершено по религиозному обряду. Трудно понять все, что она говорит, но это она повторила не раз и достаточно ясно.
— Ваше высочество, разве может христианин обвенчаться с некрещеной язычницей?
— Разумеется, нет, с точки зрения церкви, а следовательно, и перед богом. Но мне кажется, Озэма уже приняла святое крещение. Когда она говорила о браке с твоим племянником, она все время показывала мне крестик, который носит на шее. Из ее слов я поняла, что до того, как сделаться женой графа, она стала христианкой.
— Этот драгоценный крестик подарила недостойному изменнику Мерседес. Это был ее прощальный подарок перед разлукой; он должен был напомнить ему о вере и постоянстве!
— Да, Беатриса, мужчины так привержены к суете мирской, что не способны оценить женскую преданность и верность. Что делать? Пади на колени, помолись, чтобы милосердный господь поддержал твою воспитанницу в тяжком, но неотвратимом испытании.
Изабелла повернулась к подруге, которая приблизилась, чтобы поцеловать руку своей царственной госпожи. Однако королева обняла донью Беатрису, привлекла ее к себе и поцеловала в лоб.
— А теперь спокойной ночи, Беатриса, мой истинный друг! — проговорила она. — Если постоянство исчезло из этого мира, то в твоем верном сердце оно по-прежнему живет.
С этими словами королева и маркиза расстались, надеясь найти в постели если не сон, то хотя бы покой.
Глава XXIX
Ну, а теперь что скажешь, Кондарино?
Какой еще попотчуешь нас басней,
Чтоб одурачить всех и отуманить
Доверчивый и слабый женский взор?
Какою ложью думаешь ты смыть
Пятно с девичьей оскорбленной чести
И собственную низость оправдать?
Бомонт и Флетчер note 104
На другой день после свидания королевы с Озэмой кардинал Мендоса давал торжественный обед в честь Колумба. По этому случаю собралась почти вся придворная знать. Будь адмирал коронованной особой, его вряд ли приняли бы с большим уважением и почетом. Сам генуэзец в течение всего обеда держался с благородной скромностью. Каждый старался воздать ему должное, прославляя его замечательный подвиг, результаты которого намного превзошли все надежды. С Колумба не сводили глаз, жадно ловили каждое его слово и состязались друг с другом в пышных и громких похвалах.
Все ожидали, что Колумб по такому случаю не преминет рассказать о своем плавании и приключениях. Но ему это сделать было нелегко, потому что его широкий ум, ученость, искусство и опыт мореплавателя намного превосходили все, что было доступно сознанию его современников. Тем не менее адмирал справился и с этой трудной задачей: он умело и убедительно изложил главным образом такие факты, которые могли способствовать возвеличению Испании и прославлению ее государей.
Среди гостей находился и Луис де Бобадилья. Он был обязан этому не столько своим высоким происхождением, сколько близостью с адмиралом, дарившим его своим доверием. Дружбы Колумба было достаточно, чтобы сгладить не совсем благоприятное впечатление от прежних сумасбродных выходок Луиса. Ему все простили ради великого генуэзца, хотя и не переставали удивляться, чем легкомысленный юноша привлек к себе адмирала.
Сознание, что он совершил то, о чем люди его круга и происхождения не смели даже мечтать, придало гордой осанке и привлекательному лицу Луиса особую серьезность и благородство, а это, в свою очередь, еще более укрепило добрую славу, завоеванную им с такой легкостью. Все помнили, как он рассказывал в обществе Педро Мартира об экспедиции, и, сами толком не зная почему, каким-то таинственным образом связывали имя Луиса с великим путешествием на запад. Благодаря такому стечению обстоятельств наш герой пожинал плоды своего смелого красноречия, хотя на такую славу он меньше всего рассчитывал. Но удивляться тут нечему. Людей часто восхваляют или порицают вовсе не за то, за что их, строго говоря, можно было бы одобрять или обвинять.
— Предлагаю выпить за здоровье адмирала их королевских высочеств! — провозгласил Луис де Сантанхель, высоко поднимая кубок, чтобы все его видели. — Вся Испания должна благодарить его за самое дерзкое и удачливое предприятие нашего века! Кто любит наших государей, выпьет во славу их доблестного слуги!
Бокалы были осушены; Колумб скромно поблагодарил всех среди почтительного молчания.
— Послушайте, кардинал! — продолжал, обращаясь к Мендосе, распорядитель церковной казны, всегда отличавшийся смелостью речей. — По моим расчетам, это открытие удвоит доходы церкви. К тому же теперь мы сумеем спасти от вечной гибели столько заблудших душ, что даже в Риме должны будут воздать Колумбу хвалу за столь славный подвиг!
— Без сомнения, добрый мой Сантанхель, — ответил кардинал. — Святейший пана не забудет избранника божьего и его помощников.
Хотя все присутствующие, казалось бы, искренне восхваляли Колумба, но зависть — одна из самых низких и в то же время самых общих человеческих страстей — разгоралась во многих сердцах все сильнее. Может быть, никто бы не выказал этого недостойного чувства, если бы не последнее замечание кардинала.
Среди гостей находился некий сеньор Хуан д'Орбительо. Не в силах более молча выслушивать похвалы, расточаемые какому-то безродному генуэзцу, он дал волю своей злобе.
— Можно ли сказать с уверенностью, святой отец, — обратился он к кардиналу, — что бог не прибегнул бы к иным средствам, если бы дона Христофора постигла неудача? То есть я хочу спросить, следует ли смотреть на его деяния, как на единственный путь ко спасению язычников от вечной гибели?