Внезапно Маменька как-то мягко упала, скорее опустилась на колени и завопила:
- Увы мне! Увы всем нам - домочадцам твоим!
- [i]Опять это глупое «Увы всем нам!», что Квотриус, что Маменька - всё едино. Что за глупый обычай? Какие же они все «увышники», их хлебом, то есть лепёшками не корми, дай только повод заорать дурным голосом это грёбанное «Увы». Надоело уже. Всё «увы» да «увы», причём то «мне», то «всем нам». Ну, кто будет следующим? Выходи на новенького!
Но Маменька продолжала голосить:
- Ибо не восхотел отказаться ты от кровосмесительной связи с братом - бастардом своим! Горе придёт в дом твой и род, о Господин дома! Не подвергай домочадцев своих сродственных несчастию таковому! Позволь доносить мне дитя сие, столь позднее, ясно, что богами дарованное, но не человеком - отцом твоим - зачатое ! Ибо не мог он женщине столь старой зачать…
- Прекрати-ка вопить о глупостях всяких. И кто же из милосердных богов зачал тебе в таковом случае? С кем изменила ты отцу моему высокорожденному и храброму? С рабом молодым неким?
- О сыне мой, прошу тебя - будь боле сдержан на язык, но прости и меня. Ибо я еси всего лишь женщина глупая, вот и сказала не то, как хотелось бы выразиться на самом деле. Все годы вынужденного отшельничества моего провела я в одиночестве. Об измене супругу своему высокорожденному не смела я и подумать.
- Хорошо, о матерь моя. Прости и ты меня, ибо разгневан я с утра обнаружением негожего гостя своего Гарольдуса на ложе своём. Но о связи моей с Квотриусом - боле ни слова, - твёрдо произнёс профессор, не подавая повода снова назвать брата уничижительным «бастардом», - матерь моя! И подымись с колен - тебе в твоём положении противопоказаны такие фокусы.
Где же ты была ранее, когда ещё не любил я брата Квотриуса столь сильно, как сейчас люблю и желаю даже в облике том, коий даровала ему жесточайшая богиня Провидения Фатум?!
Почему же не вмешалась в жизнь пасынка и сына своего тогда, когда ещё можно было исправить всё? Когда всё только начиналось и однажды ночью, наверняка, услыхала ты страстные крики брата моего, восхваляющие имя моё. Ведь слышала ты голос Квотриуса, описывающий «прелести» мои той и следующими ночами.
Ибо не скрывал Квотриус любови своей, затем перешедшей и в мою ответную, страстную, неразрывную с ним, моим братом, любовь.
Почему не высказала ему всё тогда, что наговорила ты мне сейчас, за общей утренней трапезой вашей?
Где был разум твой, о женщина неразумная, лишь куриными мозгами обладающая, а всё туда же, наущать стремишься? Отца своего высокорожденного я бы ещё выслушал с большим почтением, но, несмотря и на его слова, не расстался бы с моим возлюбленным братом Квотриусом!
- Но… Да, была я неправа, сыне возлюбленный… тогда. Но Квотриус под действием чар этой недостойной рабыни и ворожеи варварской был столь красив. А ворожея сия, коя околдовала сердце супруга моего на столь долгие годы - на двадцать четыре, только вдумайся, сыне мой единоутробный, на столь много, нет, не лет, но десятков лет, наколдовала себе и сыну своему прелести волшебные! И казался пасынок мой красивым весьма и почти что схожим обликом с женщиною, столь мягкими чертами наградила его матерь - кудесница. И, верно, чудилось тебе, сыне мой единоутробный, что греха не совершаешь, ибо ложе делишь почти что с девушкою.
- А неужели настолько невинна ты, матерь моя, что даже не ведаешь о том, что нет у мужчин соответствующего женскому отверстия для соития и овладевать приходится посредством иной, прямо скажем, дыр...
- Уволь меня от подробностей, прошу тебя, о сыне мой. Не желаю я знать... таковые моменты связи вашей - связи двух мужчин. И не было у меня возможности разорвать пагубную любовь вашу, как говоришь ты, порочащую дом и род Снепиусов, да и отчасти мой род Весциусов, ибо перешла я в род супруга моего возлюбленного со своими, отданными мне отцом Ларами и Пенатами. Оставшиеся же в доме после погибшего в битве с варварами отца моего лет уж четырнадцать - пятнадцать тому, брата младшего, коему сейчас около тридцати лет, Лары и Пенаты терпят вселенский позор, ибо они суть боги домашние и имеют связь меж собою. Теперь же…
- Замолчи! И слушать ничего и, тем более, россказни об общении истуканчиков сих, с жиром намазанными ликами чрез расстояние таковое! Не желаю более! Утомила ты меня, матерь моя, и потратил я дюжину времени на пустопорожние разговоры с тобою. Каждый из нас да останется при своём! Это слово Господина дома!
Ступай и не думай о нас, братьях, любящих друг друга. Высокорожденный отец мой восхотел, дабы женился я, и будет по слову его. Станется, вот увидишь, и оставлю я брата ради жены молодой.
Глава 38.
Северус беззастенчиво и упоённо, прямо, как перед Волдемортом, лгал. Вот только нужды закрывать свой разум от продавливания извне, и его сканирования на правду и ложь не было.
- Не довольно ли тебе этого?
Да, и не забудь, прошу о нужном мне - двух простынях и, да, нельзя ли было бы принести покрывало некое для меня? Не то мёрзнет тело моё исхудавшее под простынёю одною немилосердно.
И… как бы мне… Впрочем, сие подождёт. Пока.
Северусу нужно было по малой нужде выбраться на двор, он и проснулся-то от этого чувства, иначе проспал бы ещё, самое меньшее, часа два. Но говорить об этом с Вероникой он раздумал, стесняясь на самом деле чужой и чуждой ему женщины. Вот придёт Папенька или, лучше, Квотриус, тогда и выведет страждуще…
А зачем маяться-то? Есть ведь камерный раб. Он - пикт - полукровка, маленький, но уж больно сильный, как все пикты. А этот своей низкорослостью и общим сложением явно в мать пошёл. Вот и отведёт Господина своего в отхожее хозяйское место, а после обязательно поддержит, чтобы не свалиться от слабости и усталости на обратном пути.
«Не надо стесняться раба своего», - ну сколько Северус может вдалбливать это себе. Видимо, вечно. Однако, нужда подпёрла и стало уже не до этических соображений. Припёрло, а надо же ещё доковылять.
Ну ладно, пусть отведёт, но Снейп твёрдо решил внутри вонючего домика уж самому как-нибудь, как милостивые, прекрасные боги позволят, управиться.
Однако надо подождать, пока его не оботрут розовой водой, а в вынужденное, но столь желанное отсутствие, ещё и перестелят ложе.
Наконец, можно было пойти в уборную, а то Северусу водичка и да ещё и бульончик вдобавок покоя ну никак не давали.
Профессор был лёгок, как первый махровый падающий, но не долетающий до земли, снежок, идти ему было трудно, но желание было ещё сильнее. Проходя мимо опочивальни Квотриуса, он заметил на четверть, а то и меньше приоткрытую дверь и миски из-под еды в дверном проёме.