слова, ибо он не успокаивался на усвоении передававшихся из поколения в поколение традиций, а подвергал каждую из них самому тщательному и пытливому критическому анализу. Уже в своей молодости он был настолько самостоятелен, что выразил свое несогласие со своими современниками, которые в каждом написанном или напечатанном слове какого-нибудь былого авторитета видели неопровержимую истину. Примерам и образцом ему служила французская школа тосафистов, которая с необычайной строгостью относилась к каждому слову, сопоставляла рассеянные и разрозненные талмудические изречения, подвергая их, так сказать, перекрестному допросу, возбуждала щекотливые вопросы и приходила к смелым выводам. Лурья был рабенутам XVI-го века. Все его духовные силы были посвящены основательному и тонко взвешивающему исследованию обширной талмудической области, а сам он от природы был наделен выдающимися критическими и аналитическими способностями. Со своим смелым чутьем исследователя, беспощадно подвергающего все строгому испытанию, Лурья в другое время перешагнул бы через Талмуд при явных противоречиях в нем. Глубокие разногласия по всякому пункту в хаосе талмудических и раввинских диспутов отталкивали его; но он примирился с ними сь помощью следующего собственного кабалистического учения о душе: все души созданы уже с самого начала; все они присутствовали при синайском откровении и, в зависимости от того положения, которое они занимали на ступенях 49 входов или каналов (Zinorol), они слабее или сильнее восприняли откровение; этой различной степенью первоначального восприятия и объясняется различное толкование Торы душами, пребывающими в телесной оболочке. Конечно, Лурья, как истый сын верующего времени, считал весь Талмуд истинным расширением синайского откровения, высшим неприкосновенным авторитетом, который требует глубокого понимания и, хотя многое подлежит исправлению, все же, в общем, содержит истину. Но ко всему, что писалось о Талмуде немецкой и испанской школами, Соломон Лурья с высоты своей горделивой критики относился с величайшим презрением, даже к сочинениям Маймонида, которые он считал поверхностными произведениями, не выдерживающими серьезной критики. Особенно он негодовал на пилпулистическую методу Якова Полака, которая гналась за каламбурами и остротами. Он искал истины, и потому игривость школы Шахны возбуждала в нем отвращение. Лурья был в то же время цельной личностью со всей прямолинейностью и угловатостью, присущими таковой. Несправедливость, продажность и ханжество были так ненавистны ему, что он часто нерасчетливо впутывался из-за этого в самые неприятные истории. Эта его самостоятельность и твердость характера, конечно, задевали и оскорбляли многих тщеславных людей. Он весьма резко нападал на тех талмудистов, чья жизнь не соответствовала их учению и которые занимались Талмудом лишь для участия в спорах или приобретения славы. Поэтому он нажил себе много врагов, особенно в Польше, где задавала тон школа Шахны. Соломона более боялись, чем любили, и ему пришлось вести непостоянный образ жизни. Уже рано он стал то тут, то там открывать школы, собирал вокруг себя учеников и затем снова оставлял их, и толь ко на сороковом году своей жизни он поселился в Остроге, в Волыни. Тотчас же по своем прибытии туда он вступил в спор с раввином Владимира, Исааком Бецалельсом, который, не сделав никаких сообщений коллегии раввинов, самовольно объявил себя судьей и вынес несправедливый приговор в процессе по поводу конкуренции в деле винного откупа одного города в области королевы Воны. Дурья отнесся, по-видимому, к Бецалельсу с большим пренебрежением, несмотря на то, что этот был старше его. Будучи резким в полемике, грубым и не знающим пощады, он, конечно, вызывал соответствующий отпор со стороны своих противников; это его еще более раздражало, он жаловался на преследования, даже на неблагодарность своих собственных учеников, выступавших против него, и видел все в мрачном свете. Он бичевал современных ему талмудистов, говоря: число невежд среди них велико, число сведущих незначительно, число высокомерных все возрастает, и никто не хочет быть на подобающем ему месте; когда кто-нибудь из них становится раввином, он выдает себя за великого учителя, за деньги окружает себя толпою учеников, подобно тому, как феодал приобретает крепостных; имеются немало престарелых раввинов, которые мало смыслят в Талмуде, но высокомерно относятся к общинам к истинным талмудистам, налагают и снимают отлучения, посвящают своих учеников в раввины, и все это делают только из корыстолюбия». Соломон Дурья осыпал желчными сарказмами тех немецких талмудистов, которые очень снисходительно смотрят на нарушение равинских постановлений богатыми и видными членами общин и, напротив. беспощадно порочат бедных людей за малейшее нарушение предписаний, напр. за непокрытие головы.
В действительности же дело не обстояло так плохо, как это рисовалось его возбужденному воображению; это доказывается всего лучше тем, что сам Дурья пользовался большим уважением. Молодые и старые талмудисты еще при жизни его преклонялись пред его заслугами. И даже тот самый Исаак Бецалельс из Владимира, к которому Дурья так пренебрежительно отнесся, вполне искренно преклонялся пред Дурьей. Метода последнего, действительно, значительно отличалась от методы его современников. Своим ясным и систематизирующим умом он несколько напоминал Маймоиида. Едва вступив в зрелый возраст, он начал свой главный труд, стремясь, путем критического разбора талмудических дискуссий, установить предписания для религиозной практики, и он работал над ним до конца своей жизни, так и не успев закончить его. Всеми предыдущими трудами, ставившими себе те же цели, он был не доволен, особенно же не удовлетворял его религиозный кодекс Каро. Правда, Соломон Дурья выполнил свою задачу с большей основательностью, ясностью и глубиной, чем все его предшественники и современники. Но, если он был убежден в том, что его труд вытеснит все другие сочинения этого рода, всевозможные религиозные кодексы и, быть может, даже произведения Маймонида (которого Дурья недолюбливал) и положит конец хаосу противоречивых мнений, то он находился в том же заблуждении, в каком пребывал Маймонид и другие. Он только способствовал тому, что узел еще более запутался. Все его остальные многочисленные сочинения носят на себе печать той же основательности и того же критического чутья, но и они не могли излечить болезни, ибо она проникла слишком глубоко.
Благодаря своему критическому чутью, Дурья придавал большое значение грамматической правильности и точности, которые польские и немецкие талмудисты считали мелочью, не заслуживающей внимания. Напротив, он был заклятым врагом схоластики, ибо она казалась ему опасностью и ядом для веры. Он отводил высокое место и кабале, много занимался ей и написал толкование нескольких кабалистических сочинений; но здравый смысл спас его от увлечения Зогаром, этим порождением лжи, и он никогда не ставил его выше Талмуда, как это делала современная ему школа Исаака Дурьи в Палестине.
Третьим выдающимся раввином в Польше был Моисей б.Израиль Исерлес в Кракове (род. около 1520 г., умер 18 иара 1572 г.). Будучи сыном