Читать интересную книгу Журнал «Вокруг Света» №04 за 1987 год - Вокруг Света

Пуфик был длинноног, курчав и умен. Даже мало сказать умен. Это был мудрейший из породы болонок пес, занесенный предначертаниями судьбы из Парижа на Чукотку. Да-да, из того самого Парижа, что лежит на другом конце континента, прямо с Монмартра. История Пуфика поучительна, интересна и достойна отдельного описания в другом повествовании. А тут достаточно сказать, что, кроме имени, у него была заслуженная кличка — Мудрый Келет, то есть Мудрый Добрый Дух.

Пуфик руководил нашей упряжкой и занимал должность старшего «конюшего». Он был взрослее Дуремара, а у собак подчинение по возрасту — главное в табели о рангах. Поэтому и Дуремар, и Огурец, хотя имели клыки раза в три покрупнее и были в пять раз массивнее, беспрекословно опрокидывались на спину и из такого положения, виновато поскуливая, пытались облизать морду властелина, когда он решал, что соплеменники в чем-то провинились. Исключение составляла Шушка, но ведь она была «дама», а прекрасная половина звериного мира так же не подчиняется возрастным категориям, как и у людей. Да Пуфик ни разу и не повысил на нее голос: утонченный интеллигент, он был безнадежно влюблен в крепкую — кровь с молоком — сельскую работницу...

Итак, Пуфик руководил упряжкой. Каждую нашу команду он сопровождал лаем, забегая вперед и поворачивая голову к Дуремару. И давно уже сын, отдав очередной приказ вожаку, добавлял:

— Пуфик, переведи!

Пуфик переводил точно, судя по поведению вожака. Правда, случалось, что Дуремар неправильно понимал его, но мы списывали такие случаи на издержки перевода: Пуфик, видимо, не до конца избавился от французской лексики...

— Вперед?

Мы поднялись, надели лыжи.

— То-ок! — крикнул сын.— Поше-ел!

За трехкилометровой далью озера, подковой охватившего Скрипучку, начинался пологий подъем километров в пять длиной.

Только наверху мы догнали нарты. Сын шел без лыж: наст хорошо держал и его и упряжку.

Постепенно склон выпрямился, закруглился, и далеко впереди и ниже открылась широкая долина Реки. Там лежало царство ольховника. Фиолетово-серые полосы кустов, постепенно понижаясь, уходили на северо-запад, куда текла Река, и поднимались к востоку, в горы, откуда она приходила. За долиной крутым иззубренным частоколом стоял могучий горный хребет, и прямо напротив нас в нем выделялась стройная сопка. Словно раздвинув плечами каменные стены, она подступала к самой Реке, и нижние террасы ее обрывались крутыми штрихованными осыпями. Сопка носила название Нирвыкин — Острая. Вершина ее, отполированная ветрами, обычно тоже была темного цвета со стальным блеском, но в это время утра на высоте уже царило солнце, и острие горы светилось темными рубиновыми гранями, а ниже, по склонам, полыхали в рассветном пламени снега.

Собаки почуяли уклон и снова побежали, мы заторопились следом. Наст под тонкой снежной присыпкой был так крепок, что металлические штырьки лыжных палок не пробивали его, а только чуть вонзались.

На полпути к Реке за нашими спинами из горной седловины поднялось солнце. Сразу пропали вокруг цветные тона и оттенки, снег стал белым, складки гор — синими. Пока мы опускались в долину, солнце быстро, словно отбывая порядком надоевшую за полгода бессонного свечения провинность, прокатилось над двумя-тремя дальними вершинами и упало за ними в блаженное тепло тропических морей. Вспыхнула, но быстро погасла волна вечерних зоревых красок, небосвод засинел, и его проткнули первые укольчатые лучики звезд, а на востоке небольшим полукольцом зажглось зеленое сияние — там восходила луна.

Перед полосами кустарника, прикрывавшими Реку, мы повернули вправо. Теперь до яранг оставалось километров десять.

— Не пора ли чего-нибудь перекусить? — осведомился сын.

— Привал! — сказал я.

Очень неуютно останавливаться посреди голой снежной тундры. Поэтому сын подогнал упряжку к большому ольховому кусту. Достали термос и приготовленные еще дома для первой тундровой трапезы дорожные «чукотские слоенки»: галеты с маслом, прикрытые янтарными ломтями подвяленного малосольного гольца.

— А собачкам... это самое?

— Собачки будут есть на месте, когда придем в бригаду. Помнишь, как говорил старый охотник: «Хороший хозяин кормит собак два раза в сутки, а настоящий — один раз».

— Бедненькие собачки,— вздохнула жена.— Они же видят, как мы едим, и думают: ну и доста-ались нам хозяева-жадины.

— Гуф! — одобрительно брехнул Дуремар, глядя на меня. Огурец высунул мокрый язык почти до колен и мягко семенил лапами. Пуфик кивал головой. Шушка отвернулась и застенчиво разглядывала куст.

— А давай будем хороше-настоящими хозяинами? — подпрыгнул сын.

Я махнул рукой: понимал, что спорить бесполезно. Сын раздал работникам транспорта галетки, жена тихонько добавила по кусочку сахара. Поели, выпили весь термос.

— Желательно больше не останавливаться,— негромко сказал я.

— А вдруг заблудимся?

— Где? Говорил же Инайме: вправо по Реке, вдоль кустарника, прямо в яранги упремся. Пошли, уже темнеет. Собак далеко не отпускать...

Луна расстелила по снегам мерцающие зеленые ковры, стало светло... так и захотелось сказать — как днем. Но свет этот обманчив. Кажется, при нем можно читать запросто, а попробуй открой книгу даже с крупным шрифтом: строка сливается в черную линию. Однако кусты, собак, людей видно далеко: подсвечивает отраженное снегами холодное пламя.

— А там что, смотрите! — остановился сын.— Во-о-он, за Рекой!

По далекому склону одного из отрогов горы Нирвыкин медленно ползло желтоватое пятнышко. Со стороны бригады, из верховьев. Огонь мерцал, разгорался и совсем пропадал, а потом возникал вновь и все полз вперед, к низовьям Реки.

— Что это? — таинственно спросил сын.

— Блуждающий огонь,— прошептал я.— Осколок северного сияния...

Конечно, это был трактор, но ужасно не хотелось портить волшебное очарование наступающей северной ночи. Огонь плыл и плыл вперед.

— Дороги в тех местах нет,— забеспокоилась жена.— Странно... Смотрите, он не один!

В тот же миг глаза уколол тонкий белый лучик, за ним второй. Они появились словно ниоткуда и, как мотыльки, закружили вокруг расплывчатого пятна.

— Это Летучий Огонь и его Огнята! — уверенно объяснил сын.— Их солнышко оставило смотреть зимой за порядком...

— Там же медведь Моква спит! — тревожно сказала жена.

— Он на той стороне сопки,— возразил я.— До него никакой Летучий Огонь не доберется, слишком крутые осыпи. Хотя пешком...

Наконец огни пропали за отрогом.

Часа через два впереди вопросительно тявкнула собака. Дуремар тут же остановился и повернул голову левым ухом на звук. Вопросительный лай повторился, а через секунду вспыхнул уже разноголосо и без сомнительных оттенков: бригадные собаки уверенно сообщали хозяевам, что идут гости. Наши в ответ возбужденно и радостно заскулили: предстоят новые знакомства, а также встречи с теми сородичами, что уже бывали у нас на перевалбазе.

— Держи! — Я помог сыну управиться с упряжкой. Пуфик побежал вперед и исчез. Он выполнял обязанности парламентера. Мы пошли за ним на звуки собачьего хора. Минут через двадцать обрисовались зыбкие неясные тени, затем они приняли конические, с заметным овалом в боках, очертания, и мы различили три яранги. У крайней стоял человек, на него наскакивал Пуфик и весело крутил хвостом, погавкивая:

— Ах-ах, ах! Вот мы и пришли!

— Тпру-у-у, ребята! — Сын воткнул у передка нарт палку.

— Еттык! — раздался женский голос.— Здравствуйте!

— Етти! — ответили мы хором и узнали Олю Кеунеут, нашу частую гостью, добрую и милую женщину. В керкере — меховом комбинезоне,— с непокрытой головой, она взмахнула руками:

— Заходите, заходите, вы мои гости, теперь вы мои гости! Коля, привяжи собачек вот тут,— она показала сыну на дугу тяжелых грузовых нарт, протянула жене тивыйгын — распиленный вдоль кривой кусок оленьего рога для выбивания снега из меховой одежды. Только теперь я обратил внимание, что наши кухлянки покрыты густым слоем инея.

Мы выбили кухлянки очень тщательно. Иначе в тепле они обмокнут, шкура покоробится, полезет ворс, и засочится под одежду вездесущий полярный холод. Сын привязал собачек, распаковал мешок:

— А где тут собачье месиво, а где тут собачье кушево? Вот оно. Вот. Держите, ребята! — Он выложил три куска моржатины с горохом. Дуремар отвернулся. Огурец часто завертел языком по морде, нетерпеливо затопал передними лапами, заерзал по снегу задом, но еду не взял. А когда стало совсем невмоготу, прыгнул к Шушке и, глотая слюни, нетерпеливо и жалобно гавкнул:

— Взз-зав!

Шушка обнюхала «кушево», выбрала себе кусок и отодвинулась в сторонку. Дуремар словно увидел это затылком, повернул голову, подошел, тоже понюхал оставшееся и выбрал себе. Последний торопливо подхватил Огурец. Пуфик питался с нашего стола, поэтому в распределение собачьего корма не лез. По-видимому, он и считал себя не собакой, а представителем того самого биологического звена между звериным царством и хомо сапиенсом, которое давно ищут ученые.