окурок, вглядываясь в вязкую чернильную тьму. Отто открыл портсигар, взял себе и предложил одну другу. Антон убрал руки от лица:
– Две недели он жил со сломанной рукой. Две недели! И до этого несколько лет страдал непонятно где. А мы что делали в это время? Спокойно спали ночью? – он вдруг почувствовал, что впервые за долгое время сердце бьётся чаще, – А эта паскуда ещё связал мне, что уже таким его нашёл! Я разорву эту мразь, когда увижу.
– Ну, я-то не брал деньги с людей, которые зарабатывают на работорговле, так что, да. Ночью я спал.
Антон вцепился руками в волосы и порывисто выдохнул. Его сытая судьба на первый взгляд не имела ничего общего с нечастной судьбой Октая. Но Антон умел смотреть глубже, дальше и дольше чем другие.
– Шульц, тебя что, совесть мучает?
Он затянулся и прикрыл глаза: «Не знаю я. Похоже на то», – он замолчал, выпустил дым, – «Я же всегда знал, что есть несправедливость. И да, это всё ужасно, но почему-то так меня это никогда не задевало».
– Раньше ты и не сталкивался с эти вот так вот лоб в лоб. Он смотрит тебе в глаза, наивно объясняя, как его покупали и перепродавали. На чистом немецком говорит, подбирает слова. Переживает, что тебя обидит своим рассказом. Не то нам про них говорили. Какие они животные?
Они выпустили пар и постояли молча. Порыв ветра сдул с листьев слезинки дождя. Затхлый запах перегноя сменился на аромат свежей листвы. Молодые почки решили, что, несмотря ни на что, конец октября – подходящее время для цветения.
– Я не знаю, что теперь делать.
– А мне кажется, всё ты знаешь. Хватит бегать от всего, Шульц, – он сделал затяжку, – Хоть раз поступи так, как считаешь правильным.
– Но не могу же я просто оставить его?
– Почему? Потому что тебе страшно?
– Нет. Просто, – он замялся и, в попытках сформулировать мысль, разломал сигарету, – Ты можешь представить меня, МЕНЯ, воспитывающим ребёнка?
– У тебя всё всегда должно быть «просто». Что ж, видимо, это достаточно веская причина бросить его. «Просто» так.
Антон второй раз за день не знал, что ответить. Слова, обычно струившиеся из него, словно застряли в горле. Отто, за годы общения научившийся у кукловода его же приёмам, уловил перемену в его настроении:
– Тебя никто один на один с ним не бросит. Берёшь и попроси помощи. «Просто». Так люди делают. Иногда
Антон повернулся к другу. Его лицо было покрыто крупными каплями дождя, – Я думал, ты меня отговаривать пришёл.
– А это помогло бы?
– Нет, конечно.
– Вот видишь.
Отто глубоко затянулся сигаретным дымом, а Антон – запахом поздней осенней ночи.
Мальчик дрожал и ждал, когда шаги на скрипящей лестнице прекратятся. Наконец дверь неслышно приоткрылась. На пороге стояли промокшие до костей Отто и Антон. «Простите», – прошептал Октай, вглядываясь в серьёзные глаза и ища в них хоть искру жалости, – «Я не хотел делать Вам грустно».
Антон опустился на колено и молча прижал его к себе. Сонная, похожая на сову, Глэдис вопросительно посмотрела на Отто. Адвокат уверенно кивнул.
– Мальчик мой, прости, если испугал тебя. Я разозлился на тех, кто так с тобой поступил. А ещё на себя, за то, что не нашёл тебя раньше. Можешь жить здесь столько, сколько хочешь. Но сначала, – он посмотрел Октаю в глаза, – Я обещал тебе имя.
– Если Вам не сложно…
– Лукас. На древнем языке это означает «свет». Потому что ты несёшь в мир много света и добра.
– Спасибо? Так что мне нужно делать? Убираться? Ещё что-то?
Антон пропустил вопросы Октая мимо ушей и плотно подоткнул его одеяло. Через минуту мальчик уже крепко спал, уткнувшись носом в подушку.
***
Две последующие ночи выдались такими же холодными и ненастными, а вскоре к дождю прибавился ещё и снег. Отто и Глэдис несколько раз обещали прийти, но Антон снова и снова отговаривал их. Быть может, он и правда боялся за здоровье друзей, но, просто может быть, ему хотелось побыть наедине со своим подопечным. Врач несколько раз говорил Октаю, что не будет заставлять его работать и что, несмотря на это, он может жить в этом доме – его никто не продаст. Но Лукас знал достаточно о жизни и людях, чтобы не верить в сказки.
— Не прогоняйте меня, пожалуйста. Хотя бы только не сейчас, когда пух.
– Пух? — он взглянул на подушку и одеяло, а затем догадался и посмотреть в окно, – Снег? Ты говоришь про снег?
— Да, — растеряно пожал плечами мальчик, — Не знаю, наверное. Как скажете. Когда ручьи и птицы ещё ничего, но листья и пух просто ужасные. Некоторых из наших выгоняли в пух. Я их больше никогда не видел. Говорят, он липнет к коже, травит ядовитым холодом. И потом умираешь.
– Нет, — нахмурился Антон: такую интересную версию ему ещё не доводилось слышать, – Нет, снежинки не убивают. Это холод создаёт их из воды, а не наоборот.
— Зачем они холоду?
– Не зачем, так просто получается. Когда температура опускается ниже нуля, вода замерзает, получается снег и лёд. Мороз не думает: «О, хочу красивых снежинок себе!», – когда он существует, они просто появляются.
Мальчик улыбнулся и даже хихикнул, когда Антон пытался пародировать холод. Врача тронуло то, как искреннее ребёнок посмеялся над его неловким объяснением. Он взял Октая на руки, и ему вдруг захотелось рассказать что-то ещё, чтобы озадачить ребёнка, научить мыслить так же глубоко, как он сам. «Нет, не так, как я. Чище. Хоть немного», – поправил себя врач.
– Но вообще, деревья и трава научились получать пользу от снега. Он греет их зимой, чтобы они не мёрзли.
От удивления мальчик приоткрыл рот и выпятил нижнюю губу, – Но снег холодный? Как он может греть?
Антон прижал его ближе и потёр своими шершавыми ладонями озябшие плечи мальчика, – Ну, слушай, — начал он наставническим тоном, – Ты ведь называешь снег пухом, так? А почему? Потому что они оба белые, мягкие и такие. Как сказать? Рыхлые! Как думаешь, почему пух такой тёплый?
– Ну, потому что… Он греющий? — предположил Октай и посмотрел Антону прямо в глаза, ожидая правильного ответа.
– Да, он греет, — улыбнулся он, – Но у предметов нет такого свойства, как «греющий», «охлаждающий». Это всё придумали мы, чтобы было, – он осёкся, вспомнив слова Отто, – Попроще. Всё потому что снег рыхлый, а внутри, между снежинками, остаётся воздух. Он сохраняет тепло, понимаешь?
– Не совсем, – честно признался ребёнок и улыбнулся, как бы извиняясь.
– Ну, знаешь, это как