Читать интересную книгу Красная гиена - Вероника Эскаланте Льяка

к Хулиану, дала ему такую сильную оплеуху, что брат перестал двигаться.

– Хулиан! Хулиан!.. – отчаянно закричал я, уверенный, что мать его убила.

Сегодня я склонен считать, что для моего брата, для меня и для всех было бы лучше, если бы так и случилось.

Я бросился на Фелиситас.

– Ты убила его!

Мать схватила меня за руку, встряхнула, и я перестал ее колотить. Замер, как будто она нажала кнопку выключения.

– Хочешь посмотреть чулан? – взревела мать и потащила меня вниз по лестнице. Отец шел впереди с обмякшим Хулианом в руках. Во дворе он открыл дверь в комнату с инструментами и бросил Хулиана с высоты своих метра восьмидесяти.

Я слышал, как ударилось тело. Представил, как он падает на спину, голова отскакивает от пола, приподнимается на несколько сантиметров и снова падает.

Отец поднял ногу и всем весом наступил на левую голень моего брата. Находящийся без сознания Хулиан едва слышно застонал.

Карлос Конде захлопнул дверь и запер на ключ. Я задыхался, пытаясь сдержать всхлипы, звал Хулиана, рвался из рук матери. Та остановилась перед комнатой, где принимала пациенток, открыла ее и сказала:

– Раз тебе так интересно, чем я здесь занимаюсь, поможешь убраться.

Я хотел убежать, спастись. Она поймала меня за горловину свитера, в котором я иногда спал. Вспыхнул свет, настолько яркий, что я почти ослеп и лишь спустя какое-то время разглядел стол и полки с банками и неизвестными предметами.

Теперь, когда я пытаюсь вспомнить, что там было, разум воспроизводит разрушенное место, где Хулиан все уничтожил после смерти Фелиситас.

– Вытирай, – приказала она, всучив мне тряпку из грубой ткани. Затем окунула мою руку в ведро с водой и шмякнула на красное пятно, покрывавшее часть стола. – Дочиста!

Я в отчаянии принялся возить тряпкой по темной, вязкой красной субстанции.

– Прополощи!

Я напустил в пижамные штаны. Из-за слез перед глазами все расплывалось.

Фелиситас снова погрузила мою руку в воду. Она манипулировала мной, как марионеткой.

Я послушно вытирал стол и возвращался к ведру. Вода с каждым разом становилась краснее.

– Прекрати реветь, – приказала она, сжав мне пальцы.

Я резко дернулся и опрокинул ведро.

– Убирайся вон!

В комнату вошел отец:

– Что случилось?

– Паршивец все разлил.

На непослушных ногах я с трудом выбрался оттуда и подбежал к запертой на замок двери. Мать не вышла следом и не окликнула меня. Луна висела слишком высоко, света уличного фонаря не хватало на весь двор, окрестные дома почти целиком тонули в темноте. Шум встревожил одну из собак, и вслед за ней загавкали остальные – ночь наполнилась лаем.

Мои попытки беззвучно открыть дверь, за которой был Хулиан, окончились впустую.

Я сидел на земле, прислонившись к двери. Отец уже вернулся в дом. Мать вышла из комнаты и на секунду остановилась, глядя на меня. Вспоминая тот момент, я думаю, что она, возможно, намеревалась меня утешить, обнять. Но людоеды не обнимаются. Я опустил голову, съежился и уткнул лицо в колени. И сидел там до рассвета.

Хулиан открыл глаза, когда было еще темно. У него болели голова и тело, но больше всего – голень, которую сломал отец. Я много раз спрашивал брата о том, что произошло в чулане, однако он оставлял мои вопросы без ответа. Наконец, через неделю, он разбудил меня в полночь и начал говорить, словно испытывая органическую потребность выплеснуть эти слова из своего привычного к молчанию тела.

С огромным усилием и болью в сломанной ноге Хулиан сел, чтобы понять, где находится. Различив тусклый свет, проникающий в окно, пополз туда. Попытался встать, опираясь на стену, нащупывал замок. Кричал, возвышая голос, которым почти не пользовался, кричал, потому что телесная и душевная боль делали тишину невозможной.

Он кричал и кричал, пока за своими криками не услышал звук, очень похожий на мяуканье. Одной рукой Хулиан потянулся к выключателю на стене.

В картонной коробке лежало существо, ставшее причиной всему. Ярость заставила брата позабыть о боли. Из-за сломанной кости он не мог ступить на ногу и упал. Хулиан подполз к коробке, засунул руку внутрь и вместо кота обнаружил младенца. Самого маленького, которого когда-либо видел.

От него воняло.

Хулиан понял, что слышал не мяуканье, а тихий человеческий плач.

– Перестань, – приказал он, обхватив голову руками.

Однако ребенок, повинуясь инстинкту самосохранения, в присутствии Хулиана заплакал пуще прежнего. Возможно, просил спасти его. Но Хулиан не понял и зажал уши.

– Замолчи!

Боль в ноге сводила с ума.

– Заткнись, – опять приказал он дрожащим от слез и гнева голосом.

Потом поднял младенца и стал трясти, сжимая ребра.

– Заткнись!

Хулиан снова встряхнул и сдавил сильнее.

– Замолчи!

Одной рукой прикрыл ему рот и нос.

– Заткнись!

Через некоторое время, убедившись, что ребенок затих, Хулиан положил его обратно в коробку и свернулся калачиком на полу.

Потом закрыл глаза и невольно уснул.

– Это была не кошка, – сказал мне брат на следующий день. Когда отец отпер чулан, я кинулся внутрь. Хулиан лежал на полу в мокрых от мочи штанах, с опухшими от слез глазами, полным соплей носом и взъерошенными волосами. – Это был младенец. Теперь он заткнулся.

Я подошел к стоявшей рядом с Хулианом коробке и уже почти разглядел внутри ребенка, как вошел отец и поднял ее.

– Проклятие, – резко сказал он и размашистым шагом вышел с коробкой в руках.

Я хотел помочь брату подняться, но боль в сломанной ноге была нестерпимой. Я сидел с ним до тех пор, пока не вернулся отец. Он подхватил его с пола так же легко, как младенца в коробке, и отнес к врачу.

Хулиан возвратился с гипсом на левой ноге. Он ходил на костылях. Звук новой походки говорил вместо слов: я научился узнавать настроение брата по силе, с которой тот стучал костылями по полу. В школе я носил за него рюкзак, учебники, стремился угадывать его мысли, предвосхищать желания. У меня тоже были костыли – вина и раскаяние, куда более тяжелые и громоздкие. Я сидел с ним на переменах, молча слушая, как он жует бутерброды, которые Исабель готовила нам по утрам, всегда одинаковые: с клубничным джемом и маслом. Я брал книги из школьной библиотеки и читал – иногда вслух, иногда молча, – пока брат смотрел в пустоту. Хулиан не выражал ни одобрения, ни осуждения моих действий. Я читал вслух, очень громко, когда тревога становилась невыносимой и меня захлестывало его молчание. Чтение помогало, звук собственного голоса поддерживал невидимыми нитями.

Когда сняли гипс, я ожидал, что брат будет ходить как прежде. Однако этого не случилось: