Читать интересную книгу Презумпция виновности - Лариса Матрос

Все расхохотались, а Сергей сказал:

— Предлагаю попить кофеек. Раз уж мы так разговорились, значит, скоро не разойдемся. Сейчас одиннадцать вечера. Кто знает, когда еще встретимся. Вся ночь еще впереди. Так что, я думаю, нам нужно зарядиться энергией. Митек, будь добр, организуй-ка кофе. Ты знаешь, где кипятильник и все прочее, — обратился он к незнакомому Инге Сергеевне молодому коллеге.

— Будет сделано, — с готовностью и весело ответил Митя, высокий худой парень.

— А помните, какие семинары были вокруг Аганбегяна? — снова оживившись, заговорила Инга Сергеевна. — Сколько спорили вокруг каждого понятия. Что есть «предмет» социологии, что есть «свободное время», что есть «текучесть кадров», что есть «личность», что есть «культура», что есть «методология».

— А как красив был Аганбегян, — вставил Юра, — . Казалось, что он сошел с иллюстраций к восточным сказкам. Он был почти ровесником многих из нас, и многие говорили ему «ты». Но его титул: член-корреспондент в тридцать один год! Его эрудиция, смелость мысли и божественная красота определяли масштаб дистанции между ним и нами, и мы все признавали его подлинное лидерство. Весь женский пол буквально млел, хотя Аганбегян не давал повода для кокетства. Вместе с тем один из сотрудников института в неформальной обстановке любил шутить, спрашивая каждую женщину: «А ты бы влюбилась в Аганбегяна?». Обычно этот вопрос заставал всех врасплох, и однажды был получен такой ответ: «Влюбиться в Аганбегяна — это слишком тривиально, потому что не влюбиться в него нельзя». Вообще-то его судьба, с моей точки зрения, полна драматизма. Природа его одарила щедро — и талантом, и могучей энергией. Когда-то за ним пошли все энтузиасты хрущевской волны, жаждущие экономических реформ, подлинного анализа экономической ситуации в стране. Многие побросали насиженные места в Москве, Ленинграде, Киеве, на Кавказе…

— Так, кофе подано, — прервал Митя.

На маленьком холодильнике, использованном в качестве столика, стояли чашки, стеклянные и пластмассовые стаканы, наполненные горячим ароматным кофе. Разобрав кофе, все снова сели за стол.

— Спасибо, Димочка, — сказал Сергей, — садись, — он подвинулся на диване, указывая место рядом с собой.

— Да-да, садись и слушай. Это, между прочим, очень поучительно для тебя, — сказал Виктор, обращаясь к молодому ученому. — Ведь тебе сейчас примерно столько, сколько нам было тогда. И эта перестройка сейчас в ваших руках. Упустите, как мы когда-то в хрущевские времена, и вы и ваши дети окажетесь потом в еще худшем дерьме, чем мы. Так что слушай и извлекай уроки. Да-да, извлекай уроки. А об уроках стоит подумать всем нам. Вы только вдумайтесь в то, что происходит! Началась перестройка, гласность, и вдруг, когда, казалось, за семьдесят лет была на корню задавлена свобода не только слова, но и мысли, с первых дней нас потрясла публицистика и литература своей абсолютной готовностью к анализу нашего общества в прошлом, настоящем и будущем. Какие шедевры анализа нам представили журналы и газеты.

Я помню, статья Шмелева «Авансы и долги» в «Новом мире» для меня была откровением. А феномен «Огонька», «Московских новостей», «Аргументов и фактов», телевизионных программ «Взгляд» и других… Я все думал: когда это они успели сформироваться? Когда? Как? Без подготовки, с первых дней буквально, когда ни руководство страны, ни мы, простые смертные, не успевали даже подготовиться к перевариванию этой новой, будоражащей информации. Мы даже боялись ее. Казалось, что она нас на что-то провоцирует.

— Да-да, помните, тогда появился анекдот? — перебил Юра смеясь. — Звонит старый приятель и говорит: «А ты читал, что сегодня в «Правде» напечатано?» — «Да, знаешь, я потрясен. Надо же так открыто», — говорит второй. «Ну ладно, прощай, — прерывает первый, — это не телефонный разговор…»

— Так почему же, — продолжил Виктор, перебив Юру, — журналисты, публицисты встретили гласность во всеоружии? Да потому, что они работали, думали ранее. Они работали «в стол», «в ящик», иногда не надеясь при жизни увидеть свои труды напечатанными. Но у них было чувство долга перед будущим, ответственность. С их помощью еще туманная, неясная идея перестройки стала материализоваться и приобрела зримый характер.

А что вынула из столов и ящиков гуманитарная наука? Где наши идеи, анализ, предложения по поводу того, какое общество мы построили и куда мы идем? А потому, уважаемые, — продолжал Виктор, встав из-за стола, чтобы подлить горячего кофе, — что никто из нас, гуманитариев, не может изложить ни академически, ни научно-популярно стратегию развития общества, чтобы каждый понял, что иного пути, кроме как к кардинальной реформе, нет. А не может изложить, потому что ничего нет за душой, а если и есть, то скороспелые выводы, сготовленные сегодня и на сегодня, часто в угоду популизму.

Мы, которые более чем кто-либо должны были настаивать на научной проработке концепции реформ, их научно обоснованном социально-экономическом экспертном анализе и прогнозе, чтобы хоть как-то спрогнозировать экономическое поведение разных социальных групп в обществе в процессе реформ, дать хоть какие-то наметки регулирования поляризации уровня жизни, которое неизбежно сопровождает движение к рынку, что мы предложили? А сейчас все делаем удивленное лицо, что, мол, сейчас, только сейчас, впервые в истории, мы, бедные, с этим столкнулись, и сейчас непременно что-нибудь придумаем для защиты стариков-пенсионеров.

Так что драма есть, и это — драма нашего общества. Эта драма всей нашей системы, сформировавшей заколдованный круг: она формирует нас, мы укрепляем ее, она на новом витке, на новом уровне преданности ей формирует нас, мы ее на новом уровне укрепляем. Она, собственно, сама, как ничто другое, опровергает марксистское решение основного вопроса философии: что первично — что вторично. Что первично: общественное бытие или общественное сознание? Что, ребятки, али забыли основной вопрос философии? — спросил Виктор саркастически. — Надеюсь, не забыли?

Так вот, наша жизнь сегодняшняя полностью опровергает то, что вы вызубрили на всю жизнь. И забудьте, друзья-философы, об этом. Потому как в нашем обществе все общественное бытие наше привычное рушится и меняется, и то ли еще будет… А вот общественное сознание в основном такое же без малейших изменений, и оно-то является главным камнем преткновения на пути движения к цивилизованной жизни и еще долго-долго будет определять наше бытие. Потому как мы, гуманитарии, не способны были отстоять начатый с хрущевской перестройкой процесс прояснения нашего сознания.

Вспомним тот знаменитый семинар по стратификации, кажется, где-то в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году. Кто из вас там был? По-моему, ты, Вадим. Я тогда только прикоснулся к социологии, еще толком не зная, что это такое. Тогда с докладом о теории стратификации выступила Инна Рывкина. Я помню, что она сделала прекрасный обзор западной, американской литературы по социальной стратификации, рассказала о критериях выделения социальных слоев в западной социологии, сделав вывод, что теория социальной стратификации может быть использована как хороший инструмент для изучения глубинных механизмов социальной структуры.

Я помню, каким нападкам она подверглась со стороны многих из нас же, социологов, за то, что посмела посягнуть на святая святых — на ленинскую теорию классов и классовой борьбы. Многие выступающие обвиняли Рывкину в том, что она в своем докладе не дала должной критики этого буржуазного подхода к социальной структуре общества. Тогда мне стало ясно, что свободе исследований в социологии наступил конец. Да ее — свободы-то исследований — в гуманитарных науках никогда и не было, просто Хрущев приоткрыл ей форточку.

− Друзья, а ведь действительно, давайте вспомним, как создавался первый у нас в стране Институт социологии, — сказал Вадим, снова встав из-за стола и упершись руками в спинку стула. − Он создавался уже в брежневские времена. Все, конечно, понимали, что создание этого первого в Великой державе института социологии, каких во всем мире пруд пруди, имеет, скорее, политическое, чем научное значение. Во-первых, мы — члены Международной социологической ассоциации, и во всех ее конференциях, конгрессах наши ученые от партии должны были участвовать. Несмотря на весьма преклонный возраст, вечные Федосеев с Константиновым и иже с ними чопорно представительствовали там, где в основном доминировала лохматая джинсовая молодежь. И хотя это было предметом постоянных насмешек и фельетонов западных журналистов, наши власть имущие не придавали этому значения. Однако для пущей важности им нужно было представлять данные Института социологии, «как у всех». И, внушая всем нам, что социологические конгрессы — это арена острой идеологической борьбы, которая непосильна молодым, зеленым, они вновь и вновь отправляли туда самых немолодых и не зелёных Федосеева с Константиновым.