Читать интересную книгу Презумпция виновности - Лариса Матрос

Сегодня, правда, их постоянная дискуссия была недолгой, так как свидание Игоря с дирекцией отбило желание у Инги Сергеевны что-то говорить и доказывать. И потому после короткой разминки «на тему дня» она предложила попеть песни под гитару, на которой прекрасно играл Иван Поспелов. Когда гости разошлись, хозяева все втроем быстро вымыли, убрали посуду и поставили рядом с уголком Катюшки раскладушку, где спала обычно Инга Сергеевна.

— А знаете что, — вдруг оживленно сказал Игорь, — сегодня на раскладушке буду спать я, а вы, Инга Сергеевна, спите вдвоем на диван-кровати. Там просторнее. У вас сегодня, вернее вчера, был тяжелый день. Вам нужно хорошо выспаться, хотя и спать уже некогда, ведь стрелка уже перевалила за три часа.

Едва они с Анютой устроились на диван-кровати валетом, Инга Сергеевна погрузилась в сон. Проснулась она, не то слыша, не то чувствуя приглушенные подушкой рыдания Анюты, сжавшейся в клубок. Первым желанием матери было обнять дочь, сказать ей что-то утешительное. Но, боясь разбудить Игоря и Катюшку, она словно замерла в своем страдании. «Боже, Боже, — подумала она с болью, — что моя защита, мой успех на фоне страданий дочери, ее убогой жизни, в которой я ничего не могу изменить. Заслуживаю ли я хоть миг удовлетворения и ощущения успеха?».

* * *

Память вернула ее к событиям чуть менее двухлетней давности. Это было после новогодних праздников, на которые приехали в Академгородок Анюта с Игорем и Катюшкой — малюткой, менее года. Было часа два дня. Нарядная елка издавала неповторимый сказочный аромат на всю квартиру. Мужчин дома не было.

Катюшка спала, Анюта сидела в гостиной и читала, а Инга Сергеевна закрылась в кабинете мужа, работая над диссертацией. Ощущение покоя и комфорта от присутствия детей (так они с мужем называли семью дочери), от елки, уюта и тепла в доме, любимой работы охватило ее, доставляя подлинное счастье. Когда Анюта постучалась в дверь и вошла, не дождавшись ответа, она обрадовалась и тут же выпалила дочери все о своем настроении. Но дочь отреагировала неадекватно, с серьезным видом села в кресло и почти официально начала говорить что-то жуткое, тревожное и до крайности неожиданное.

— Мам, я знаю, что ты удивишься, но я должна тебе сказать, что не вижу никакого выхода в решении наших проблем, кроме как уехать.

— Куда?! — охваченная неосознанной тревогой, спросила мать.

— Куда, куда, — туда! — произнесла дочь, растягивая звуки.

— Ты что?! Эмигрировать надумала, сейчас, когда я накануне защиты, когда у нас в связи с перестройкой открылись новые возможности?

— Ну, мамочка, посуди сама: у нас нет никаких перспектив. В институте нам не дадут квартиру, так как весь этот дом, который закончат строить еще неизвестно когда, уже распределили тем, кто приехал раньше нас. Новое строительство заморожено, так как у института нет никаких денег. Купить мы не можем, так как нам прописку не дали, а сейчас не дадут и подавно. Разговоры о приватизации жилья, о продаже его — пока только разговоры. Но если дело даже дойдет до этого, то кто нам его продаст. Уже ходят слухи, что продавать будут прежде всего тем, у кого московская прописка не менее пяти лет. К тому же в Москве множество беженцев из республик из-за стихийных бедствий, аварий и межнациональных конфликтов. Научных перспектив в этом институте никаких нет, а в другом месте нас не возьмут, опять же из-за этой проклятой прописки.

— Да, Москва! Москва! — продолжала дочь с грустью. — Я люблю бесконечно этот город. Мы много с тобой мечтали о доме, о столичном образовании для Катюшки, о театрах, концертах. Но ты сама видишь — ничего у нас не получилось. Я терпела этот кошмар целый год, потому что верила: вот-вот нам дадут жилье, или хотя бы прописку. В Сибирь я не могу вернуться. Во-первых, мне надоело без конца мерзнуть. Хватит, что ты отдала Сибири самые лучшие годы своей жизни. Во-вторых, где мы будем жить? Здесь? Впятером?! У нас уже семья из трех человек, своя собственная жизнь. Где мы будем здесь ютиться? Да и что нас ждет сейчас в Академгородке, где тоже для молодых нет перспектив. Это уже не то место, где вы начинали, и ты это знаешь. Я сама не знаю, что нас ждет там. Но что делать, если мы в этой стране никому не нужны. Я боюсь за своего ребенка.

Я была в Ленинграде, там все в страхе из-за общества «Память». Мне страшно! Понимаешь, страшно?

Дочь говорила и говорила, захлебываясь слезами. Накопившаяся неудовлетворенность лавиной выплескивалась во все новых и новых фактах, иногда натянутых, выдернутых, но в сумме своей ужасных, жестоких, известных и в то же время для Инги Сергеевны. неожиданных в своей совокупности Она сидела, склонившись над своей диссертацией, не глядя на нее и внимательно слушая дочь. Вывод, который следовал за всем тем, что говорила дочь, был настолько чужд ей, что значимость доводов как бы нивелировалась сама собой.

— Жизнь человеческая — вещь сложная, — Она слагается из удач и неудач, из взлетов и падений, из будней и праздников, — сказала мать как можно спокойнее. — Сейчас у вас такая полоса. Мы тоже начинали очень трудно, без всякой помощи.

— Я все это знаю и горжусь вами бесконечно, — перебила дочь, — но у вас при всех трудностях был главный стимул — перспектива. У нас ее нет и не предвидится в обозримое время.

— Но перспективу задает себе человек сам. В каждом обществе есть преуспевающие и неудачники, есть благополучные и прозябающие…

— Да, но общество должно иметь какой-то стержень, какую-то стабильность исходной ситуации, в которой человек уже определяет свой путь. Ну, если, например, нет сейчас нормального, честного пути решить жилищную проблему, чтобы я обрела свой угол, свое гнездо, то как бы я ни трудилась, что бы я ни делала, мне это ничего не даст для удовлетворенности жизнью. Если мой муж, талантливый молодой кандидат наук, должен выполнять дурацкую неквалифицированную работу за минимальную зарплату и не может сменить работу, потому что у него нет прописки, а прописку ему не дают именно для того, чтобы он все терпел и никуда не увольнялся, — круг замкнулся. Я хочу иметь свой дом и обставить его так, как велят мне мои возможности и мой вкус, а не тем, что мне выделит местком в ответ на мои мольбы и унижения. Я хочу увидеть мир, ведь до сих пор мне даже в Болгарию не удалось поехать простым туристом…

— Так ты что, думаешь, что тебе это все будет там с неба падать? — прервала дочь Инга Сергеевна.

— Я думаю, что все, кто едут, не ждут там манны небесной, они готовятся и к трудностям. Но они стремятся к свободе, которая дает человеку возможность показать прежде всего самому себе, кто он есть на самом деле, испытать себя. — Дочь опять прервала себя, передохнула и, с трудом справившись с нервным комом в горле, продолжала: — Знаешь, мамочка, мы никогда не говорили с тобой об этом. Эта тема была запретной с молчаливого согласия всех. Но давай хоть раз обо всем начистоту. Ведь мой так называемый выбор института, факультета, профессии разве не был фикцией? Разве мы не «выбирали» только из того, что было мне доступно? Мы делали вид, что я выбираю институт. И твои успехи…

— Послушай, дочь, — вспыхнула Инга Сергеевна, — я не стану на твоем пути. Если ты так решила, выбирай свой путь. Но мой, пожалуйста, не трогай. Да, он был нелегок, но именно этим он мне дорог, и дорог замечательными людьми, которые вопреки всем известным порокам нашего общества оставались настоящими людьми, честными. Были, конечно, как у всех и везде, подонки на пути. Но не они решали. Наоборот, они даже помогали, ибо в противовес им активизировались порядочные, честные люди, благодаря которым во все времена мир держится. И все лучшее, что я сделала, в душе своей я посвящаю им. Были среди них и представители партийных и советских органов. Не их вина, что они жили в этой порочной системе и вынуждены теперь нести на себе крест всех разоблачений ее. Живи они в другой ситуации, их порядочность, доброта раскрылись бы наверняка более полно на благо людей и всей страны. Но, может, памятника, почтения они достойны именно потому, что в той порочной системе жили не ее законами, а общечеловеческими нравственными ценностями. Да, они жили в этой системе, работали в ней, не выступали против нее открыто. Они не были открытыми революционерами. Но и они вершили свою революцию в обществе тем, что противостояли Системе, играя в свою игру: они правдами и неправдами давали дорогу честным, прогрессивным людям, чем подтачивали фундамент этой самой системы. А что касается национальных проблем…

— У тебя их не было, — иронично вставила дочь.

— Не издевайся, это тебе не делает чести, — опять разволновавшись, сказала Инга Сергеевна.

— Но не мне тебе говорить, — перебила дочь, — что такие, как ты, во-первых, должны были в десять раз больше работать, чтобы чего-то добиться. Во-вторых, такие, как ты, «проскакивали», потому что это тоже нужно было идеологической машине. Как же без вас они могли разводить демагогию о демократии, интернационализме?! Им нужны были примеры для внешнего мира о преуспевающих евреях, беспартийных. Так что те, о которых ты здесь говоришь, поддержали тебя и тебе подобных не потому, что они такие хорошие, а потому только, что внешний мир не переставал трубить о нарушениях прав человека.