– Ты знаешь, что ты можешь мне помочь, – повторял он. – Ты говоришь, как добрый человек. Добрый и справедливый. Ты можешь открыть эту тюрьму. Ты можешь позволить мне присоединиться к моим братьям. Ты говоришь, как добрый и справедливый человек.
Отец Энтон сидел в оцепенении; он сжимал потертый материл кресла, и костяшки его пальцев побелели.
– Отец Энтон может убрать крест, который держит меня, и снять заклинание. Вы ведь можете это сделать, не правда ли, отец Энтон? Вы же должны сделать что-нибудь для старого друга, – а я ведь ваш старый друг. Вы можете позволить мне присоединиться к моим братьям за морями, на так ли? Вельзевулу, Люциферу, Мадилону, Солимо, Сарою, Тео, Амекло, Саграэлю, Праредану…
– Выключите! – закричал отец Энтон. – Выключите!
С невероятным для девяностолетнего старика проворством, он дотянулся до магнитофона, схватил его обеими руками и разбил о стальную каминную решетку. Потом он сел на место, – глаза его были широко раскрыты и безумны, – и стал с треском разламывать разбитые части пластика. Он вытянул наружу тонкую коричневую ленту и скомкал ее в беспорядочный клубок узлов и изгибов.
Я сидел, глядя на все это в совершенном замешательстве. Сначала у меня был магнитофон, который, казалось, говорил, что ему захочется. Теперь у меня был священник, ломавший чужую собственность.
– Что случилось? – сказал я. – За каким чертом вы все это сделали?
Священник глубоко вздохнул.
– Это было заклинание, – сказал он. – Слова, которые могли вызвать Вельзевула, Властелина Мух. Еще бы три слова, и тот демон мог бы оказаться рядом с нами.
– Вы шутите?
Отец Энтон поднял обломки магнитофона «Сони».
– Вы думаете я бы просто так разбил ваш аппарат? Те слова могут вызвать из преисподней самого ужасного из всех дьяволов. Не волнуйтесь, я куплю вам другой.
– Отец Энтон, да я не о магнитофоне беспокоюсь. Меня тревожит то, что здесь происходит. Если внутри этого танка такая тварь, не можем ли мы что-нибудь с ней сделать? Изгнать? Выжечь? Взорвать?
Отец Энтон стряхнул со своей сутаны в корзину для ненужных бумаг мелкие кусочки разбитого вдребезги магнитофона.
– Прискорбно, мой друг, но изгнание нечистой силы понимается часто неправильно. В наши дни этот ритуал применяется крайне редко, да и то в очень серьезных случаях одержимости. Что касается того, чтобы сжечь или взорвать: это не принесет ничего хорошего. Демон все равно посещал бы Понт Д'Уолли, но напоминал бы больше бешеного пса на длинной цепи, а не бешеного пса в запертой конуре. Он не может навсегда исчезнуть, пока на башне остается святой крест, и не стерты слова заклинания.
Я открыл лежавший на столе портсигар и достал «Голуаз». Прикурив, сделал глубокую затяжку. Я начинал привыкать к едкому французскому табаку, и если бы в нем не было столько же смолы, как на трехмильном участке магистрали по Аллеганской долине, я бы курил его постоянно.
– Что бы там ни сидело, оно ужасно хочет наружу.
– Конечно, – согласился отец Энтон. – И, кажется, имеет огромное желание присоединиться к своим дружкам. Своим братьям. Возможно, это означает, что остальные двенадцать танков тоже были одержимы дьяволами или демонами.
– Вы имеете в виду, что все они были одержимы?
– Похоже на то. Почему все они были выкрашены черным? Почему все они шли с задраенными люками? Вы сами сказали, что немцы чувствовали, будто за ними гнался дьявол. Я не знаю было ли у вас время прочесть историю войны, которую написал ваш друг, но долина Орне была захвачена в рекордные сроки: гораздо раньше, чем любая из окружающих провинций. Канн артиллерийским огнем сравняли с землей. Но здесь танки прошли на предельной скорости и никто, – кроме самого Господа нашего, – не смог бы их остановить.
Я выпустил дым.
– Вы предполагаете, что это специальное подразделение было составлено из демонов? Я не понимаю, как это возможно. Демоны – это… ну, проклятье, это демоны. Это средневековье. Это нереальность. Они не принимают участия в войнах.
– Напротив, – сказал отец Энтон. – Это именно то, что они делают.
– Но как же могло произойти, что никто никогда прежде не слышал об этом специальном подразделении? Как Армия могла даже допустить, чтобы такое случилось? Предполагается, что это случилось и все это не какая-то там мистификация.
– Многое из того, что происходило во время войны, все еще находиться под секретом. И, в конце концов, что такое тринадцать танков среди сотен? Возможно, ваше правительство решилось на небольшой эксперимент с черной магией.
– Отец Энтон, да в это же нельзя поверить. Если и есть какая-то вещь, в которую Пентагон не замешан, – это черная магия!
Отец Энтон подошел к высокому окну и выглянул во двор. Хотя было только утро, темно было, как вечером. По деревне лениво кружились редкие снежные хлопья. Церковные часы пробили одиннадцать.
– Люди забыли, – сказал он, – что сама война была крайне магической и таинственной. Гитлер уделял магии большое значение; он дал особое указание по конфискации из музея Хотбург в Вене копья, которым был пронзен бок Христа на кресте: он верил, что его обладатель может вершить судьбы мира. Со стороны союзников было проведено множество экспериментов по передаче сообщений с помощью телепатии, по левитации; был такой датский священник, утверждавший, что он мог вызвать гнев десяти святых сефиродов, чтобы сбивать немецкие самолеты огненными молниями.
Я терпеливо слушал, но чувствовал усталость и слабость.
– Отец, все это очень хорошо, но что мы собираемся делать с танком?
Отец Энтон повернулся ко мне.
– Мы ничего не можем сделать, monsieur. Более мудрые люди, чем мы с вами, закупорили это зло, и было бы глупо его тревожить. Если власти не уберут танк, – так ему и стоять.
– И Пассарелли должны будут остаток своих жизней страдать из-за последствий этого? Вы знаете, что Мадлен верит в то, что танк убил ее мать?
Старый священник кивнул.
– Она не говорила мне, но я так и думал. Я бы хотел сделать большее, но не могу. Все, что я могу сказать, это: хорошо, что с нами остался только один танк, а не больше.
Я раздраженно сделал последнюю затяжку и затушил сигарету.
– Ну, я думаю, вы слишком осторожны, – сказал я ему. – Может быть, самое время, чтобы кто-то дал Пассареллям передышку, и, может быть, самое время вернуть Пентагону его грязное белье.
Отец Энтон посмотрел на меня и перекрестился.
– Я только могу предупредить вас, monsieur, что открывать танк было бы более чем глупо. Это было бы равносильно самоубийству.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});