– Танк вызвал в вас слабость? Это так?
Я кивнул, и, при мысли о том, что вылилось из моего рта, горло мое снова напряглось.
– Что бы там ни было, внутри этого танка, это заставило меня извергать из себя червей и желчь. Мне потребовалось полдюжины виски и полная горсть парацетамола, чтобы прийти в себя.
Отец Энтон прикоснулся к священному кольцу на своем пальце.
– Вы были один? – тихо спросил он.
– Я ходил с Мадлен Пассарелль. Дочерью Жака Пассарелля.
– Да. Я знаю, что танк долгое время беспокоит эту семью, – печально произнес отец Энтон.
– К несчастью, Мадлен не слышала голоса непосредственно: из-за холода она осталась в машине. Но она слышала запись и сама видела, каким больным я был. Пассарелли разрешили мне остаться на ночь на ферме.
Отец Энтон показал на магнитофон.
– Вы собираетесь прокрутить это для меня?
– Если вы хотите послушать.
Старик посмотрел на меня с мягким, почти печальным выражением.
– Долгое время, monsieur, ко мне не приходили, как вы, за помощью и советом. В свое время я был заклинателем нечистой силы, что-то вроде специалиста по демонам и падшим ангелам. Я сделаю все, чтобы помочь вам. Если то, что вы слышали – настоящий демон, значит мы стоим перед лицом огромной опасности, потому что, очевидно, он сильный и злобный. И хитрый к тому же.
Он взглянул на пустой камин. На улице снова шел снег, но отец Энтон, по-видимому, считал, что более свято сидеть на ледяном холоде, чем развести огонь. Должен сказать, что лично я бы предпочел согреть свои ноги, а потом уж беспокоиться о духовности этого поступка.
– Одна вещь, – начал отец Энтон, – которую я, как экзорсист, узнал, заключается в том, что надо верно определить демона с которым имеешь дело. Некоторых демонов изгнать легко. Ты можешь сказать: «Во имя Отца, Сын и Святого Духа. Сгинь!» – и они снова исчезнут в аду. Но других не так-то просто. Адрамелек, например, упоминающийся в «Pseudomonarchia Daemonum», которая стоит вот тут у меня на полке. Или Велиар. Потом еще Вельзевул, приспешник Сатаны, которого всегда было трудно изгонять. Сам я с ним никогда не сталкивался, и это, наверно, мне же и лучше, что не сталкивался. Но у меня есть интересное свидетельство об одержимости им монахини урсулинского монастыря в Айх-ля-Прованс в семнадцатом веке, при которой потребовалось семь недель непримиримого экзорсизма, чтобы выбросить его обратно в преисподнею.
Отец Энтон, – сказал я насколько мог мягче. – Это все из средневековья. Я имею в виду, я пытаюсь сказать, что у нас здесь какое-то зло, но оно современное.
Отец Энтон печально улыбнулся.
– Зло, monsieur, не бывает современным. Оно может быть только вечным.
– Но что произойдет, если мы имеем здесь древнего демона?
– Ну, – сказал священник, – давайте сперва послушаем пленку. Потом, может быть, мы сумеем составить мнение, кому или чему принадлежит этот голос. Может быть, это сам Вельзевул, который пришел, чтобы поразвлечься.
Я перемотал кассету, нажал кнопку «пуск» и положил магнитофон на стол. Послышалось потрескивание; потом металлический звон, когда я положил магнитофон на башню; потом недолгая тишина, прерываемая лаем далекой собаки. Чтобы лучше слышать, отец Энтон наклонился вперед и согнул локатором руку возле самого уха.
– Вы понимаете, то, что вы слышали, – большая редкость, – сказал он мне. – Я видел раньше дагерротипы и фотографии подобных проявлений, но магнитофоные записи – никогда.
Шипела и шуршала пленка, а потом тот леденящий, шепчущий голос произнес:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь.
Отец Энтон напрягся и уставился на меня с нескрываемым трепетом.
Голос говорил:
– Ты говоришь, как добрый человек. Добрый и справедливый. Ты можешь открыть эту тюрьму. Ты можешь позволить мне присоединиться к моим братьям. Ты говоришь, как добрый и справедливый человек.
Отец Энтон собрался что-то сказать, но я приложил палец к губам, предупреждая, что еще не все.
Голос продолжал:
– Ты знаешь, что можешь мне помочь. Ты и тот священник. Посмотри на него! Неужели этому священнику нечего скрывать? Неужели этот священник не прячет под своей святой рясой какой-нибудь тайной похоти?
Я с удивлением уставился на магнитофон.
– Он не говорил этого. Он же этого не говорил.
Отец Энтон побледнел.
– Что это значит? – спросил он дрожащим голосом. – Что он говорит?
– Отец, отец, – шептал магнитофон. – Конечно же ты помнишь теплое лето 1928 года. Так давно, отец, – но так ясно. День, когда ты овладел маленькой Матильдой, на реке, в своей лодке. Конечно же ты помнишь это.
Отец Энтон резко вскочил на ноги, словно старинная заводная игрушка; его табак рассыпался по ковру. Он смотрел на магнитофон, как будто это был сам дьявол. От напряженного дыхания грудная клетка его высоко поднималась, говорить он смог с трудом.
– Тот день был безгрешным! – выдохнул он. – Сама невинность! Как ты смел! Как ты смел предположить, что там было что-то еще! Ты! Демон! Cochon! Vos mains sont sales avec le sang des innocents![24]
Я протянул руку и схватил священника за рукав. Он пытался от меня отмахнуться, но я сжал его еще крепче и сказал:
– Отец, это только трюк. Ради бога.
Отец Энтон посмотрел на меня блеклыми глазами.
– Трюк? Я не понимаю.
– Отец, должно быть так. Это всего лишь запись. Это просто какой-то трюк.
Старик нервно опустил глаза на магнитофон, который все еще мерно наматывал пленку.
– Это не может быть трюком, – сказал он сиплым голосом. – Как магнитофон может сам по себе грубить? Это невозможно.
– Вы сами это слышали, – сказал я. – Должно быть, это так.
Я был так же ошарашен, как и он, но не хотел этого показывать. Я почувствовал, что в тот момент я начал признавать всю эту сверхъестественность, что в тот момент я начал верить в то, что это происходило на самом деле, что я запутывался в чем-то странном и не поддающемся контролю. Это было так, словно ты стоишь на пороге зеркальной комнаты и борешься с соблазном войти внутрь и узнать, что это за искривленные фигуры там, в темноте.
Я нажал кнопку «стоп». Темная комната наполнилась тишиной.
– Сядьте, отец Энтон, – попросил я. – Теперь давайте прокрутим ленту снова, и мы поймем, насколько много здесь обмана.
– Это работа Сатаны, – произнес старый священник. – У меня нет сомнений. Это работа самого дьявола.
Я нежно усадил его назад в кресло и поднял ему табакерку. Он сидел, побледневший и напряженный; пленка перемоталась на начало и я снова нажал «пуск».
Пленка потрескивала и шипела, а мы возбужденно ждали. Мы снова слышали, как магнитофон кладется на башню, лай собаки. Потом снова заговорил этот голос, и на этот раз он казался еще более холодным и злым. Он звучал так, словно доносился из горла какого-то хриплого гермафродита, какой-то бесстыдной твари, которая радуется боли и наслаждается отвратительными поступками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});