Читать интересную книгу Парень и горы - Кюлюмов Костандин

И Антону вдруг захотелось рассказать этому господину о жестоком и кровавом хаосе гражданской войны в России - Антон читал «Тихий Дон» и не раз спрашивал себя, какая же сила нужна была человеку, чтобы самому подняться на ноги и вместе с собой поднять всю огромную русскую землю, искореженную снарядами, опустошенную кавалерийскими набегами. Нет, то был не хаос! То были раскаты могучего землетрясения - оно вытолкнуло из глубины веков сконцентрированную человеческую отвагу. И страна, потрясенная и изумленная, вышвырнула своих старых господ, чтобы построить мир новый и свободный, мир, который за считанные дни проходит путь, равный десятилетиям!

И еще хотелось сказать этому господину, что пора перемен уже пришла, наступил тот исторический момент, когда угнетенные воспряли духом и поднялись на вершины, предопределенные всем ходом истории. Так разве это не самый чистый, не самый человечный и не самый законный порядок?

В мыслях все получается логично и просто. Гораздо сложнее сквозь мглу, ползущую по горным перевалам, разглядеть тучу, из которой грянет благодатный дождь. Антон прав, но умнее полицейский все равно не станет. Значит, ему и знать всего этого не надо, коли он добровольно нанялся в услужение к тем, кто уходит с исторической арены, коли он остался неподвижным в этом меняющемся мире. А он, Антон, на стороне идущих. И в этом вся разница. Ну и что, если пока полиция сильнее, преследует их, ведь, как любил повторять их физик, Ненков, каждое действие рождает противодействие.

«Наша власть будет самой справедливой и самой гуманной из всех, какие знала история человечества, - говорил Страхил, выступая перед крестьянами в Корнице. - Такая власть уже установлена в Советской России, и это власть человеческой правды»…

Не пора ли принять таблетку?… Белую? Или желтую? Потом снова белую, потом желтую… Боль отпустит, а вскоре и совсем исчезнет… Даже хорошо, что его считают погибшим. А как остальные товарищи? Кто-то наверняка выживет, он найдет их, и они снова соберутся вместе. Надо взглянуть на часы… Жаль! Неплохая была память о Гайтаниново. Тогда реквизировали эти часы у одного прокурора, приехавшего погостить к родным. И как он сопротивлялся!

«Не имеете права! Господа, вы совершаете беззаконие! Это наказуемо…»

Страхил дал ему пять тысяч левов. И часы того стоили: карманная «Омега», с цепочкой. И расписку написал для предъявления в полицию: мол, так и так, партизаны насильно изъяли часы у господина прокурора, но заплатили ему полную сумму. Страхил подарил их Антону. Это были первые часы в его жизни. Как же он тогда радовался!… Быть может, и поломка небольшая. Тогда мать отнесет их в город, починит… Кстати, где она сейчас?…

– Смилуйся, господин офицер, пожалей меня, несчастную, дай разрешение! Поп Илия согласен, только сказал - спроси у начальника. Все ведь мы христиане, господин офицер!

Капитан смотрел на женщину в черной одежде, на узелок, поверх которого лежала новехонькая фуражка гимназиста, и молчал. Свеча, букетик сухих васильков, перевитый белым платком, плошка с угольками и дымящимся ладаном напомнили ему собственное детство, когда мать хотела взять его на такое же погребение, с той лишь разницей, что тогда хоронили его отца, пропавшего без вести. Но он убежал, испугался.

– Что за погребение? - бесцветным голосом спросил капитан.

– Может, сын и был грешник, господин офицер… Но я его рожала и хочу все сделать, как положено… Ничего, что только одежда… Положу в отцовскую могилку, пусть лежат рядышком, - продолжала умолять Илинка.

Капитан был в смущении. Впервые у него просили позволения предать земле не тело человека, а только его одежду, и он не знал, как тут быть. Обернулся - его ждал начальник полиции.

– Вы слышали, господин Георгиев, с какой просьбой обращается мать одного убитого партизана?

Тот снял фуражку, поправил волосы и усмехнулся.

– Капитан, я бы не пожалел патрона и на эту старуху, если бы наши воскресли… Сегодня утром опять убили шестерых… Но будем милостивы!

– И дадим разрешение?

– Ни в коем случае! - оборвал его начальник полиции. - Кто поставил себя вне закона, тот отлучил себя и от церкви!

Капитан подошел к матери. Он был не согласен с приказанием начальства, но смолчал. Сапоги его слегка поскрипывали.

– Нельзя, бабушка! - сказал он, помолчал и тихонько добавил: - На завтра объявлена облава… Поступай как знаешь.

– Эх, сынок, сынок…

Илинка заплакала и побрела за попом Илией.

Колокол ухал тяжело, протяжно, редко, удары наслаивались друг на друга, их подхватывал ветер, весенний ветер, что сгоняет снега и одевает деревья молодой листвой.

Антон слушал этот издавна знакомый колокольный звон, слушал, как разбегается по горам эхо, и вдруг ему показалось, что это вовсе не колокол, а грозовые раскаты.

Антон встал, приник к дверям сарая. По размякшим пятнам еще не стаявшего снега, по обнаженной, мертвенно-желтой траве шли двое мужчин. Вначале Антон уловил только голоса, затем начал различать слова. Но вот люди подошли ближе, и он узнал их.

– Как выпустили его из тюрьмы, он только о сыновьях и думал. Все к ним рвался.

– Да, какой был человек! Держался до последнего.

– Когда тетушка Илинка уходила, он спал, а вернулась - он уже холодный…

Они говорили и о другом, но Антон больше ничего не слышал, ничего не понимал.

А когда снова посмотрел через дверную щель, вдруг увидел мать. Он узнал ее по походке. Согбенная, она медленно шла за гробом, следом - соседки. Впереди процессии какой-то старик с крестом, за ним другой - с черной хоругвью и, наконец, отец Илия с кадилом в руке. И Антона пронзила страшная догадка: умер отец! Он отшатнулся от двери, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться вслед за траурным шествием… Как хотелось ему принять на себя хоть частичку семейного горя! Но его точно приковали к каменной стене. Потом по телу пробежал озноб, откуда-то из глубины поднялась горячая волна, и он рухнул на солому. Он плакал, и его слезы превращались в ледяные сосульки… Они все росли, множились… Антон выпрямился во весь рост и шел, ослепленный блеском этого ледяного сияния. Протянул руку к искрящимся хрусталикам, они раздвинулись, и над цветущей землей пронесся стоголосный звон. Этот звон пролетел над просторами, затрепетал в синеве неба, отозвался эхом далеко в горах… Потом снова зазвенели ледяные сосульки. Но теперь из холодного сияния появилась девушка. Она улыбалась, прекрасно и робко, а из замерзших слезинок вырастали цветы - диковинные, радостные и свежие. Антона ошеломило это видение. Девушка протянула к нему белые руки, приглашая в свой волшебный мир.

– Нет!… Не хочу! - вскрикнул Антон и не узнал собственного голоса, прозвучавшего эхом тысяч и тысяч людских голосов.

Девушка обиженно всхлипнула и исчезла вместе с угасшим сиянием, а на белой земле остался темный и влажный след.

Антон открыл глаза. В сарае пахло соломой и плесенью, а сквозь дырявую крышу проглядывали пятна весеннего неба. Он снова подошел к двери, посмотрел через оскалившиеся щели, но вместо погребального шествия увидел деревенских ребятишек, которые ловко водили змея. И в этот миг Антону показалось, что мальчишки - дети той неземной девушки из сна, растаявшей у него на глазах. Или она сама обратилась в этих детей. И пока он с увлечением разглядывал то розового змея с роскошным хвостом, то босоногих оборванных ребятишек, неожиданно появилась Илинка. Сгибаясь под тяжестью корзины, она мелкими шажками шла к сараю, ничем не выдавая того, что она недавно пережила.

– Ты уже ждешь, сынок?

– Мама, я опять видел сон! Такой прекрасный! И девушку видел… красивую, стройную…

– Это потому, что ты уже здоров, сынок!

– Мама, отец… Я все видел.

– Это не он, сынок. Это свекровь тетки Здравки… А где твой отец, бог его знает, - врала Илинка, не поднимая на сына глаз.

– Ты не должна плакать!

– Я и не плачу, сынок! Слезы сами текут…

Когда умирает глава семьи, привычный мир раскалывается надвое. Половина семьи исчезает, а другая, как и раньше, продолжает излучать тепло и согревать души, покуда в холодеющих жилах еще бьется жизнь. Нескончаемой чередой перед глазами проходят воспоминания, вобравшие в себя все, что было пережито вместе - от первого дня до последних мгновений. И уже знаешь, как это страшно - остаться одному, наедине со своим прошлым.

«Илинка… Вот и все…» - сказал ей Тодор.

По движению губ она догадалась, о чем он хочет ее спросить, но боялась этого: дай бог, чтобы он жил и дальше, но, если ему надоест людская молва об убитом Антоне, он может вспылить, как было тогда в корчме: «Замолчите! Хватит врать! Мой сын жив! Жив, а не верите - могу привести его!»

Илинке было невыносимо больно от мысли, что Тодор сейчас уйдет навсегда, так и не узнав правды о младшем сыне. Но и открыться не решалась, и только когда поняла, что еще мгновение - и жизнь покинет Тодора, она наклонилась к нему и прошептала на ухо: