Читать интересную книгу Парень и горы - Кюлюмов Костандин

Тодор не хотел верить своим ушам. Старший сын его, Пырван, перед тем как уйти в горы, говорил: «Фашистам скоро конец!» А он никогда не врал. «Красная Армия, отец, - это огромная сила! Сам скоро убедишься!»

Нахмурив поредевшие брови, Тодор отпил глоток вина, и оно показалось ему горьким, хотя это было прекрасное, чуть терпкое вино из знаменитого мельникского винограда. Горечь подымалась изнутри и заливала душу старого солдата. Мир содрогался от страданий и крови, потому что война есть война, а этот диктор ликовал, сообщая о новых и новых успехах на Восточном фронте. И вдруг ошеломляющее известие: гитлеровские войска разбили Красную Армию под Москвой и с минуты на минуту войдут в цитадель большевизма!

И тут Тодор не выдержал. Схватил бутылку, выплеснул на пол остатки вина, протиснулся между столиками к приемнику и, глядя на светящуюся шкалу, яростно крикнул:

«Врете все, фашисты проклятые!» - И запустил бутылкой в приемник.

Самодовольный, ликующий голос смолк. В корчме нависла тревожная тишина. Даже староста словно прирос к своему стулу. Тодор медленно обернулся к односельчанам и уже спокойно сказал:

«Врут эти гады! Москва падет, когда рак на горе свистнет… А за убытки я заплачу».

И так же не спеша, спокойно вернулся к своему столику.

«Это говорю вам я, ваш дед Тодор, побратим Тодора Паницы! Давайте выпьем, я сегодня угощаю!» - И только тут он заметил, что рука его в крови.

Потом появилась полиция, и Тодора увели на целых два года. Зато вскоре люди увидели его среднего сына - Димитра. В один из базарных дней он молодцевато шел по городской площади в форме полицейского пристава. Он подошел к тогдашнему начальнику полиции, вынул пистолет и разрядил в него всю обойму. Потом скрылся, а куда - никто ничего не видел, ничего не слышал…

– Илинка, ты слышишь?… Мазь захвати. Там, в шкафу, осталось…

Илинка не ответила. Она сложила все, что нужно, в корзину, вскинула ее на плечо и пошла. На душе у матери было неспокойно. Солнце уже садилось, и к скотным дворам одна за другой потянулись женщины. Илинка коротко отвечала на их приветствия и старалась быстро пройти мимо. Возле своего сарая остановилась, прислушалась. Сын стонал. Ей хотелось закричать от отчаяния - как раз сюда поднимаются соседи, смотрят. А как знать, чьи глаза добрые, а чьи - злые? Илинка села у порога, достала веретено и начала прясть. Что получалось, она не видела, но веретено привычно крутилось в ее руке. Быть может, мать разматывала само время, стараясь растянуть его в ровную нить?

Люди проходили мимо, с состраданием смотрели на старую женщину, никто не решался нарушить молчаливое горе матери, скорбящей по своим сыновьям. Пусть Илинка побудет одна, поговорит с ними. Из сарая доносились глухие стоны: сын бредил, но она ничем не могла ему помочь, боясь привлечь внимание посторонних. И тут она не выдержала - заплакала. Не от душевной боли, какой бы острой она ни была, а от собственного бессилия, от страха за сына, которого могут услышать. Слезы капали ей на грудь, руки вертели веретено, а голос сам, помимо ее воли, затянул песню. Илинка и не заметила, как перед ней оказался лесник.

– Разве не знаешь, что здесь петь запрещено! - прикрикнул Марин, хотя его самого брал страх при виде этой сморщенной старухи.

– Да разве я пою, Марин? - удивилась Илинка.

– Поешь, поешь! Давай кончай, знаем мы ваши песни - пароли!

Лесник оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, двинулся на женщину с ружьем наперевес. Илинка вскочила. Испуганно глядя на него - как бы не услыхал он лишнего, - принялась тараторить:

– Скажи мне, Марин, сыночек, вот ты везде ходишь-бродишь, не знаешь ли чего о моем парне…

– Ничего не знаю, никого не вижу! Могу сказать тебе только одно: перебили всех, и твой парень там был! Плохо, Илинка, не повезло тебе с детьми. Но больше ты петь не смей, а то, гляди, и тебе не поздоровится!

И лесник не спеша стал спускаться к селу, посчитав, видимо, что гуманнее сказать то, что ему известно. Ведь шила в мешке не утаишь, все равно новость дойдет до людей, так пусть лучше мать узнает правду раньше других.

Илинка замерла и словно окаменела, прижимая к груди веретено, но в мыслях ее вертелось одно и то же: «Белые таблетки - по две через четыре часа, желтые - по одной утром, в обед и вечером, красный порошок… вода сделается розовой… Потом мазь…»

Когда Марин скрылся в низине, она даже не поняла, как очутилась в сарае. Антон затих. Спит? Илинка обняла сына, поцеловала в губы и, почувствовав, что они теплые, простонала:

– На роду тебе, сынок, написано: выживешь! Мать тебя вылечит. Ты только потерпи!

Антон посмотрел ей в глаза.

– Какая ты красивая, мама!

– Красота к красоте идет, сыночек! Что, болит?

– Но почему ты плачешь, мама?

– Нет, я не плачу. Это тебе показалось. А вот петь - пела! Ведь ты меня знаешь… Теперь постой… эта вода жгучая, будем раны промывать. Больно будет - терпи!

Антон наблюдал, как мать ловко обрабатывает раны. Было невыносимо больно, но он молчал. И не спрашивал, кто дал ей эти снадобья. Зато был уверен: она нашла именно то, что ему поможет.

– Мама, а кто-нибудь знает, для кого эти лекарства?

– Никто, сынок! Только мы с тобой. Отец домой вернулся, и тот не знает.

– Как? Он заболел? Почему его отпустили?

– Ведь они и тебя считают мертвым, сынок. Вот и пожалели старого… Староста мне и говорит: «Эх, Илинка, дожила, что и последнего сына убили!» А я отвечаю: «Значит, так судьбе угодно. Будь у меня девять сыновей, и девятерых бы проводила в лес!» Прогнал меня, кровопийца проклятый!… Выдали мне этот, как он называется… акт о твоей смерти.

Она смазала раны, тщательно перевязала их и только тогда с облегчением вздохнула. Теперь Илинка была уверена, что ее сын выздоровеет. Она дала ему таблетки - белые и желтые, остальные положила рядом, наказав, как принимать, и пошла домой. Ведь там ее ждал другой больной, он тоже нуждался в ее помощи.

– И не стони громко, слышишь, сынок! Люди бывают разные, а подлость от своего человека - нет беды тяжелее.

Антон остался один, окруженный каменными стенами, укрытый мягким сеном, защищенный крышей, согретый бинтами и лекарствами. И только сейчас понял всю жестокую правду материнских слов. Пытаясь вникнуть в их суть, он невольно вспомнил Велко. Если бы не Велко, отряд бы не погиб, и он не валялся бы в этом сарае. Совсем иное дело в открытом бою - ты врага видишь, знаешь, как действовать. А эти? Принимаешь человека за друга, и глаза у него такие же, как у тебя, и лицо живое, сочувствующее, а выходит - все это одна маска. Неужели каждый человек носит маску? Вот мать его тоже обманывала, уверяла, что не плакала, а пела. Значит, она тоже скрывала свои чувства? Разные, выходит, бывают маски - как и люди. И жизненные обстоятельства бывают разные. У доброго человека и маска добрая. Только как их распознать? Отличительные признаки есть, не может не быть! Иначе все люди были бы либо приторно-сладенькие, либо ядовито-горькие. А завтра? Завтра, когда придет победа… Неужели маски не исчезнут и тогда?

«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними»… Кто это сказал? Не все ли равно… Важно, что люди тоже меняются. Люди! А маски? Маски тоже меняются?…

«Миражи, которые встают у тебя перед глазами, - это просто кровавая бессмыслица!»

«У нас разные понятия, господин начальник!»

«Какой прок от вашей борьбы, если позади вас остаются женские слезы и пепелища?»

«На этот вопрос придется отвечать вам, господин начальник! Но не сейчас. Завтра, когда придет Красная Армия… И отвечать перед судом народа!»

«Наивный ты человек! Придет Красная Армия или нет, не знаю. Но зато уверен, что твою молодость сумели превратить в продырявленную мишень еще до того, как ты оказался у нас!»

«Не понимаю, чего вы так боитесь, господин начальник!»

«Скрываетесь в горах, нарушаете государственный порядок, а потом обвиняете полицию, что она вас преследует!»

«Да разве это порядок, господин начальник? Вот мы и решили бороться за установление настоящего государственного порядка».

«Глупости! Вся ваша борьба - это только борьба за власть… Но если действительно настанет день, о котором ты мечтаешь, знаешь, что произойдет? Вы прикончите друг друга в этой борьбе!»

– Нет! Нет!…

Антон проснулся от собственного крика. С кем он во сне разговаривал? С начальником полиции. С тем, кто сначала изменил своей совести, а потом предал народ.

И Антону вдруг захотелось рассказать этому господину о жестоком и кровавом хаосе гражданской войны в России - Антон читал «Тихий Дон» и не раз спрашивал себя, какая же сила нужна была человеку, чтобы самому подняться на ноги и вместе с собой поднять всю огромную русскую землю, искореженную снарядами, опустошенную кавалерийскими набегами. Нет, то был не хаос! То были раскаты могучего землетрясения - оно вытолкнуло из глубины веков сконцентрированную человеческую отвагу. И страна, потрясенная и изумленная, вышвырнула своих старых господ, чтобы построить мир новый и свободный, мир, который за считанные дни проходит путь, равный десятилетиям!