Читать интересную книгу Парень и горы - Кюлюмов Костандин

Илинка привязала ослика к воротам, постучала, откашлялась и стала смиренно ждать, пока ее пригласят войти. Одно дело - в селе, другое - в городе. Хозяин, оторвавшись от газеты, поднял голову. Он узнал женщину, провел ее в дом и лишь тогда спросил:

– Зачем пришла, Илинка? Каким ветром занесло тебя в город в такую злую зиму?

– Плохим ветром, очень плохим, Стоян… На тебя вся надежда… Только тебе я верю!

Дед Стоян недоуменно пожал плечами. При чем тут вера и плохой ветер? Эта женщина может навлечь на него беду. Он знал, что сыновья Илинки ушли в горы, слыхал, что они погибли, но не смел даже вспоминать об этом. И сейчас если кто-нибудь увидит Илинку у него, может донести в полицию. Сделать так, чтобы она поскорее ушла, ничего не рассказав и ничего не попросив? Но вместо этого он откладывает газету в сторону и нарочито бесцветным голосом спрашивает:

– Ну, как там Тодор?… Пишет?… Да, известное дело… Тюрьма - это тебе не буковая роща.

И вдруг в его памяти всплыло: Шаркьой. Коричнево-черные в белом ореоле разрывы шрапнели, он выносит из боя подпоручика и наталкивается на троих турецких солдат. Гремят выстрелы. Падает один турок, потом второй, третий пытается бежать, но пуля настигает и третьего. Потом болгарский солдат - это был Тодор - помог ему вынести раненого. Такое забыть невозможно, и дед Стоян помнит это. Помнит и много раз рассказывал детям, почему он считает однополчанина Тодора Жостова своим братом.

– Не о Тодоре речь, другое горе у меня.

– Говори же, что случилось? Что-то с сыновьями?

– Ведь ты знаешь, где все мои сыновья. Живет у меня один чужой парнишка-сирота, помогает по хозяйству. Работящий такой, да немного озорной. Тут собрался к своей девушке в Долен. Ссора там вышла, что ли, только его избили крепко. Еле до дому добрался. Вот и пришла к тебе за помощью, Стоян… Тайком пришла…

Дед Стоян вздохнул, встал и налил две рюмки ракии.

– Будем живы-здоровы, Илинка. С миром пришла ко мне, с миром и уйдешь…

Они выпили, помолчали. Дед Стоян догадывался, что его обманывают, но любопытствовать не стал. Может, это и к лучшему. Пусть правда при ней останется. А то выплывет эта правда наружу, коснется его и огнем обрушится на его дом. А ложь - не горит она, не гаснет.

– Вчера тут прошли новые аресты. Говорят, арестовали нашего ротного, капитана Делитопазова, вместе с твоим муженьком воевали под его началом в Балканскую. Вроде, в его сторожке на винограднике скрывались партизаны. Потом ушли, а ему вот теперь отвечать.

Илинка встала, поправила на голове свой черный платок.

– Спасибо за угощенье, Стоян. Мне пора…

– Коли не умеешь врать, так не берись. Говори, где рана и какая она?

– От пули.

– Гноится? Жар есть?

Илинка молчала. Если бы можно было этого человека проводить в горы… Только никак нельзя: одноногого инвалида каждый приметит. А неученого да хромого зайца и щенок догонит…

– Ты ведь фельдшер, Стоян, сам знаешь! Дай, что нужно, и от жара, и от другого, а я там сама разберусь…

Дед Стоян протянул руку, взял щепотку табаку и медленно скрутил цигарку. Чиркнул огнивом. В теплой комнате запахло трутом. Одноногий сержант санитарной службы, бывший фельдшер ополчения, прекрасно понимал тревогу матери. Он знал, что ранен не какой-то там парень, а младший сын Илинки, о котором говорили, что он недавно убит где-то в Родопах, но она боится сказать все как есть. Стоян на нее не сердился. Скорее, он был доволен, что она смолчала. Страх постоянно жил в нем, и сейчас этот страх заставлял его действовать с предельной осторожностью, не только ради себя, но и ради Илинки с сыном.

– Ты подожди немного! Садись, я скоро!

Илинка молчала. Садиться не хотелось, и она смотрела на маленькое оконце в печке, за которым бушевал огонь… Быть может, в эту минуту уже пылает сарай, где прячется ее сын. Илинку даже не испугала мысль о том, что старый фельдшер может пойти в полицию. Она уже ничего на свете не боялась. И сколько она так простояла, глядя на огонь, ответить не могла, - минуту или сто часов. Когда скрипнула дверь, она вздрогнула от неожиданности.

– Вот держи и слушай внимательно. Мазью будешь смазывать рану утром и вечером. А эти таблетки давай три раза в день, белые - по две, а желтые - по одной. И пусть лежит в тепле. Не дай бог простудиться. Да, ни сала, ни фасоли ему нельзя. Тяжела эта еда для раненых, тяжела!

– Спасибо тебе, Стоян! Я знала, что ты человек добрый! Да вознаградит тебя господь!

Илинка взяла лекарства, а потом вдруг нагнулась и поцеловала старику руку. Стоян не стал укорять ее - он знал, что Илинке нечем больше его отблагодарить.

– В случае чего дай знать, приду сам. А то с этим делом шутки плохи. А парню скажи, чтобы не падал духом. Пусть крепится, воля - это тоже лекарство!

– Я тоже так думаю, Стоян.

Ему хотелось попросить, если что случится, чтобы она не проговорилась, но стыдно стало перед этой женщиной.

А Илинка тем временем развязала пестрый платок, который сама когда-то ткала, и вытащила из узла нарядные передники.

– Прости меня, Стоян, я тут принесла… Вышивала к свадьбе, а вот когда пригодились!

Дед Стоян нахмурил мохнатые брови. Он вспомнил далекий и торжественный день прощания с медицинской школой и напутственное слово старого полкового доктора Шаркова:

«…Больные все равны, будь то мужчина или женщина. О деньгах и не думайте, за деньгами не гонитесь! Если преподнесут подарок, взять можно, но самому вымогать негоже. Кто нарушит эту заповедь - тот лечить людей недостоин. Помните: меня изгнали из храма, а тело - это храм души человеческой».

– Не позорь меня своими дарами, Илинка! Все-таки мужик я, а не баба. Собирай свои вещички и ступай восвояси!

Склонив голову, Илинка заплакала. Тихо, беззвучно. Потом свернула свои девичьи наряды, сунула туда же лекарства и завязала узелок. Ничего не сказал больше и дед Стоян, только проводил ее взглядом.

Шла Илинка за осликом и повторяла про себя: белые таблетки по две три раза в день, желтые - по одной, утром, в обед и вечером. Водой из бутылочки промывать рану. Потом мазь. Белые таблетки - по две… желтые - по одной…

И не заметила, как оказалась дома. Вошла во двор и оторопела: посреди двора сидел Тодор - худущий, постаревший, изнуренный сыростью и мучениями тюремными. Он так сосредоточенно смотрел на горы, что не заметил появления жены. Неужто полиция проявила великодушие к старому человеку, который когда-то проливал за Болгарию свою кровь, а потом пожертвовал сыновьями? Нет, все оказалось гораздо проще. Иди, рассудили они, возвращайся к остывшему очагу. Бурей унесло молодость из твоего дома, вот и кукуй возле трех сыновних могил. Там тебе будет во сто крат тяжелее, чем в тюрьме, где горе сближает заключенных.

Тодор вспоминал прошлое - и плохое, и хорошее, но вспоминал бесстрастно, как будто это его не касалось. В душе его не было ни одной живой мысли, ни одного живого желания. Все теперь сделалось ему безразлично. Он видел перед собой только огромные заснеженные горы, и ему казалось, что эта громада ползет на него и он чувствует ее ледяное дыхание. Еще мгновение, и каменная лавина поглотит его. Старик не сопротивлялся, он ждал этого. Сыновей судьба не пощадила, так стоит ли жалеть о себе?

– Неужто это ты, Тодор, хозяин мой? - испуганно прошептала Илинка. Но он не отозвался.

Илинка бросила узел, села рядом с ним.

– Почему ты тут сидишь? Что ты тут делаешь?

– Жду.

– Чего ждешь?

– Смерти своей жду, Илинка!

– Не говори так! Ведь ты же вернулся…

– Вернулся, чтобы уйти навсегда, Илинка. Меня зовут сыновья!

– Не надо, Тодор… Подымайся, пойдем в дом помаленьку.

Тодор видел, как жена его мечется по дому, слышал, как трещит, разрываясь, старое белье. Во времена его молодости, когда он ходил с Тодором Паницей, болгарские женщины точно так же рвали на бинты свои рубахи, чтобы перевязывать раненых, а потом тайком носили им хлеб. Тодор бросил взгляд из окна на сарай и сразу догадался: бинты ждут там.

– Илинка, мазь не забудь!

Он на себе испытал целебную силу этой мази, когда лечил располосованную стеклом руку. А дело было так. Сидел он однажды в сельской корчме, пристроился в углу, один. Никто не решался подсесть к нему - все знали, где сейчас его сыновья. Корчмарь поставил перед Тодором полбутылки вина и тихонько спросил:

«Как раз новости передают… Радио включить?»

«Конечно! - ответил Тодор. - Для этого мы и пришли!»

Корчмарь пошел в самый дальний угол, где стоял единственный в их селе приемник. Щелкнула клавиша, все стихло. Собравшиеся уставились в одну точку - на зеленоватый глазок, который дрожал и подмигивал им из лакированного ящика. Послышалась музыка - позывные радиостанции «Донау», и в тишине поплыл голос диктора. Посетители насторожились. Этот голос изо дня в день сообщал о победах немецкой армии, переносил слушателей то в пески Африки, то в охваченный пожарами Лондон, то на просторы России. И каждый вечер люди уходили из корчмы подавленные молниеносным развитием военных действий. Всех мучила мысль: что же будет дальше? Но если победы Роммеля вызывали лишь любопытство и удивление, то сообщения с Восточного фронта обжигали кипятком. Люди переглядывались и только пожимали плечами; комментировать невеселые вести никто не решался, точно беды русского народа были их собственными бедами. Откровенно радовался только староста, которого прислали в это горное село присматривать, подслушивать и усмирять.