захлещет на сухую,
Пыльную и смятую траву…1
Смерть Гумилева целиком соответствует всей его жизни: романтической, бурной, полной героизма и приключений.
Он родился 3 апреля 1886 года, в семье морского врача, в Кронштадте, с первыми дыханиями вдохнул он соль моря и, может быть, тогда же навеки проникся любовью
К той, чей дух – крылатый метеор,
Той, чей мир в святом непостоянстве,
Чье названье – Муза Дальних Странствий2.
Навсегда, на всю жизнь остался он верным паладином этой музы. До Великой войны ездил в Африку охотиться на львов, проникал в недоступные дебри, шел путем воспетых им «открывателей новых земель»; а чуть только вспыхнуло пламя войны – все бросил, пошел вольноопределяющимся в лейб-гвардии уланский полк. Казалось, только этого и ждал всю жизнь, всю жизнь «мечтал об огнезарном бое, о рокочущей трубе побед». И мог поэт сказать о самом себе:
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но Святой Георгий тронул дважды
Пулями нетронутую грудь3.
А попутно, рядом с этой бурной жизнью, шло поэтическое творчество. Тоже – своим путем. В поэзии он воспевал то, чем жил: благородство, мужество, силу. На фоне туманных прозрений символистов полнокровная, живыми корнями связанная с самой что ни на есть мужественной жизнью, поэзия Гумилева, может быть, многим казалась грубой. Но он заставил прислушаться, понять себя и тогда стало ясным, что поэзия его не шаг назад от символистов – к примитиву, а шаг вперед – из туманной мистики к осознанной, прочувственной романтике и, если хотите, – классике.
Еще гимназистом, выпустил он книжку стихов «Путь конквистадоров». Стихи были еще местами слабы, без Гумилевского медного звучания, но он уже наметил дальнейший путь и следующие сборники: «Романтические цветы», «Жемчуга», «Чужое небо», «Колчан», «Шатер», вплоть до последних – «Огненный Столп», «Костер», даже до посмертного сборника, изданного друзьями поэта – только развивают, до небывалой широты, все те же темы. Гумилев остался верен себе.
Верен себе он и в своей работе, как глава новой школы поэтов – акмеистов. Акмеисты, объединенные Гумилевым, создали «Цех поэтов» и издательство «Гиперборей», но, в сущности, так различны были они по своему дарованию и по манере письма, – от Ахматовой до Мандельштама, – что никакой строгозамкнутой школы не получилось и чистый акмеизм воплотился в одном вожде его – Гумилеве, неподражаемом и вполне самобытном.
«Акме» – значит «вершина». Акмеизм, прежде всего, стремится к завершению, к возведению до предельной высоты техники стиха. Но, по учению Гумилева, по его статьям и книге его «Письма о русской поэзии», ясно, что одной техники все же мало. Форма стиха должна соответствовать его содержанию. Вот почему Гумилев делит стихотворение на части – метрическую, фонетическую и эйдолологическую, т. е. внутреннюю, тематическую, и требует, чтобы они строго соответствовали друг другу.
Практически, акмеизм явился реакцией, и реакцией здоровой, на крайний отход поэтов-символистов от жизни, на их «заворачивание в пустоту», как говорила Гиппиус. Протест этот отнюдь не был ниспровержением: прекрасен Блок с его неясностями, символами и туманностью, но, если, подражая ему, – неподражаемому, – все начнут писать туманно – что получится? Заумь. Поэтому – назад, к классицизму, к «прекрасной ясности» Кузьмина. А для Гумилева это значило еще – к новым, мужественным, волевым темам, к бодрой поэзии борьбы, подвига, исканья.
Ясно выражено все это в стихах поэта, в поэмах его: «Капитаны», «Дитя Аллаха», «Открытие Америки», «Гондла» и огромной по замыслу «Поэме Начала», из которой написанной осталась лишь первая часть – «Дракон».
Это поэзия – поэзия живописующая. Его картины – ясны, жизненны. У него нет туманностей, мистической недоговоренности, но зато много человеческого чувства, человеческих страстей.
Так сложился образ Гумилева, поэта, вполне соответствующий Гумилеву-воину и путешественнику. Образ мужественный, яркий и героический. Таким, именно таким, полюбила его и Анна Ахматова, ставшая его женой, и хотя не вполне удачен был этот брак – до конца оставшаяся верной.
Чтобы глубже понять Гумилева, надо остановиться на последнем периоде его жизни и творчества. В «Посмертном сборнике» включено несколько отрывков, писанных в 1921 году, незадолго до смерти. Здесь Гумилев как-то перерастает сам себя, доходит до предельной мудрости:
Я часто думаю о старости своей,
О мудрости и о покое…
А я стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Вергилий
О высшей радости земли4.
Это написано незадолго до смерти. Вернувшийся в объятую пламенем революции Россию, поэт не мог оставаться бездеятельным: есть свидетельства, что он принимал горячее участие в Кронштадтском восстании, сам агитируя в наиболее опасных местах; он – весь энергия, весь – жизнь. Но высшее поэтическое прозрение уже говорит ему о близости неизбежной гибели, пророчеством звучит отрывок, помеченный 21 годом:
Колокольные звоны,
И зеленые клены,
И летучие мыши.
И Шекспир и Овидий
Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит, —
Оттого все на свете
И грустит о поэте5.
Да, грустит… Уже подходят сроки. Вот уже он арестован, и еще через несколько дней, когда друзья поэта бросились в кровавую Чрезвычайку, какой-то курчавый брюнет бросает им небрежно:
– Гумилев? Какой Гумилев? Такого нет. Был у нас Гумилевич, да он расстрелян…
Нелепо? Но разве не все было нелепым в эти кровавые годы? Во всяком случае, думается, что сам Гумилев был доволен своей смертью, он высоко ценил «несравненное право – самому выбирать свою смерть».
И умер он от пули, как предсказал сам в своих несравненных строках: «Все его товарищи заснули, только он один еще не спит: все он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит». Только, увы! Русским рабочим «в блузе светло-серой» была отлита эта роковая пуля, «разлучившая с землею» поэта, так умевшего понимать все земные радости и горести.
Почему-то часть биографов, – а их так мало, и так скудны все сведения о последних днях Гумилева, – старается доказать, что только роковою ошибкою было причисление поэта к участникам «Таганцевского заговора», что на самом деле Гумилев последних лет был далек от политики и от контрреволюционной работы!
Но достаточно понять эту бурную натуру, чтобы даже без особых доказательств понять, что это неправда. Не мог такой деятельный и убежденный человек остаться в стороне от событий нашей грозной эпохи. Всю свою жизнь Гумилев был