Андреас шел по городу и словно бы впервые ощущал город, в котором родился, большим. Высокие дома неровно поднимались к небу шпилями башен. И от этого зрелища башенных шпилей, взлетающих вверх, небо казалось тоже совсем высоким; оно было пасмурным, тревожным и мрачным. Андреас вышел на площадь и удивился, какая она большая. Он остановился посреди площади и, подняв голову, смотрел на эти ступенчатые кровли домов, окружавших площадь и нестройными рядами уходивших от площади в улицы. Собор летел вверх стрельчатыми окнами и множественными треугольниками кровельными и башенными. К городским воротам Андреас шел по улочке гористой, легко шел вниз в своих крепких башмаках. Маленький дом с темно-зеленой, тоже треугольной крышей и двумя кирпичными трубами на ней, из которых вился дымок легкий, выглядел таким уютным и теплым. Высокое дерево с голыми ветками жалось молча к нему. И снова — на миг захотелось постучать — и обязательно впустят, и можно будет посидеть в чистой кухне у теплой печи, выпить горячего сладкого молока или подогретого пива с пряностями, еще отсрочить свой уход из города… Но этого было нельзя. И это было лишь на миг… Андреас пошел быстрее; и ему не было холодно, потому что он быстро шел.
* * *
Но на самом деле было холодно. Утро было пасмурное. Гирш Раббани сказал, что не надо, чтобы много людей провожало Андреаса у ворот городских. Но люди пришли. Собрались молчаливые, в темных зимних одеждах. Вчерашний снег оказался нестойким и уже растаял. Но мостовая немного обледенела. Андреас сразу увидел Раббани, легко одетого, в темных шароварах и ватной, чуть выше колен темной куртке; на голову сапожник накрутил, как обычно, что-то темное, и опирался одной рукой на темного дерева старую трость с широким набалдашником. И еще Андреас увидел многих людей… Вот мастер Иоганн с семьей. Вот прежняя невеста Андреаса, ее муж, ее дети и внуки… И друзья детства и юности Андреаса были здесь, те, с кем он играл и бегал, и сидел на одной скамье в монастырской школе, и качался на качелях, и катался на коньках на льду замерзшего пруда, и ходил в фехтовальную школу, и танцевал и пел в праздничные дни… Они пришли проводить его, и вместе с ними пришли их жены и взрослые дети… И Маркус и Бэр стояли здесь в своих войлочных шапках с оторочкой меховой, в длинных зимних кафтанах; окруженные взрослыми сыновьями и зятьями. И еще друзья и знакомые Андреаса из еврейского квартала; и его старшая сестра, и ее муж, ее дочери и зятья… Андреас и узнавал и словно бы не узнавал всех этих людей. Одни сильно переменились; другие пришли в прежний юный возраст тех, что переменились. Он один не менялся уже давно. И он остался один.
Он вглядывался молча в лица и еще узнавал… Вот женщины из мастерской, где работает его мать. Вот нищие старики и старухи из окраинных кварталов, а рядом с ними — несчастные женщины, которым приходиться дешево продавать свое тело и на эти гроши кормиться самим и кормить детей; и это несправедливо, потому что другие женщины, более удачливые или даже более умные, получают за такую торговлю гораздо больше и даже делаются законными женами; но дети маленькие ведь не виноваты… Взгляд Андреаса задумчиво переходил с одного лица на другое… Старуха в белой с желтизной гладкой головной повязке приложила к груди пальцы правой руки, сложенные щепотью. Лицо ее было землистым и выбившиеся прядки казались серыми и пепельно-легкими. Она глянула на Андреаса, чуть скосив глаза, настороженно, недоверчиво и горестно. И еще мелькнули мужчина и женщина — он в темном и в черной шляпе, она в красной накидке, розоволицая, с капризно поджатым ртом и небольшими изящного разреза глазами… Еще другая семья: отец в круглой шляпе с широкими полями, закутанный в коричневый плащ, грубоватое щекастое лицо и острая бородка; рано состарившаяся мать в белом высоком чепце под темным платком; мальчик-подросток, такой же круглощекий, как отец; и тоненькая девочка, прячущая зябко руки в рукава, и словно бы углубленная в какие-то свои странные тихие мысли… Еще женщина — в желтом — смотрела пристально и будто оценивала Андреаса, удастся ли ему то, на что он решился. А, наверное, совсем еще недавно она со своим практическим умом просто не поверила бы, что возможно такое. Рядом усталая мать держала на руках маленького ребенка; мальчик с темно-русыми, подстриженными в кружок волосами, одетый в темно-зеленое, чуть закинув голову, смотрел то на мать, то на Андреаса, и взгляд его выражал серьезную доверительность. Старуха с лицом, совсем изборожденным морщинами, подняла темные глаза и посмотрела на Андреаса беспомощно. Молодой иудей, сдерживая невольную живость жеста, коснулся своей черной бородки. Две молодые женщины посмотрели не Андреаса, одна — зорко, другая — недоверчиво, но по-доброму. Мужчина-простолюдин в зеленой безрукавке, в красной шапке с перышком, глядел себе под ноги и Андреас не мог поймать его взгляд. Еще женщина в простой одежде обнимала двоих детей в шапочках и глянула на Андреаса так, будто дети могли уйти вслед за ним; а оба маленьких мальчика смотрели с любопытством на него. Жена богатого горожанина бросила на Андреаса быстрый печально-недоверчивый взгляд и быстро опустила голову, насколько позволял ей широкий красивый воротник.
Подошел сын Генриха, старого приятеля Андреаса. Это был молодой еще человек, черты лица его были очерчены четко; густые каштановые волосы и бородка были кругло подстрижены; шляпа и куртка и сейчас производили впечатление сдержанного щегольства, глаза смотрели умно и жестковато. За руку он вел свою старшую дочь, девочку лет шести, в теплом темно-красном платьице, отделанном коричневым шнуром. Одной ручкой девочка старательно, как взрослая женщина, придерживала белую с красным головную повязку, другой тихонько размахивала по-детски. Лицо у нее было круглое и обычно готовое к смеху, но сейчас она смотрела серьезно и как-то рассеянно-недоумевающе.
Генрих отпустил бороду; растрепанная и седоватая, она делала его старше, чем на самом деле. Жена его держалась позади мужа и вытирала маленьким белым платком носовым слезы, катившиеся по щекам. Генрих обнял Андреаса. Лицо Генриха сморщилось жалостно; и странно было видеть это мужское лицо немолодого человека, так странно кривящееся в детски открытом отчаянии, с такими зажмуренными крепко по-детски, чтобы удержать слезы, глазами…
Ворота охранял вооруженный отряд. В городском ополчении было слишком мало людей для того, чтобы справиться с войском Риндфлайша. Войско это было, в сущности, разрозненным и недисциплинированным (какую-то видимость дисциплины и субординации пытались поддерживать лишь бывшие наемники Гогенлоэ), но очень уж многочисленным и беспощадным. В городе решили, что ранним утром быстро приоткроют ворота, Андреас быстро выйдет из города, и ворота, тщательно охраняемые, тотчас будут снова заперты.