Перекусит на ночлеге проезжий, чем попотчует его Афанасий, наскоро отопьет чай – и на крыльцо. Открывай, Украина, песенные твои клады, раскрывайте, песни, нехоженые ваши стежки!..
Уже последние петухи пропели, торопясь вздремнуть до утренней переклички, а все еще не спит дорожный человек да повар Афанасий все еще точит Илью:
– Едем, едем, а где он, твой Харьков?..
Надо бы Илье отвечать, а вместо Ильи вдруг ответит Афанасию баричева скрипка.
– Вон чем занимается! – обрушится на скрипку Афанасий. – Барское ли дело? А того не понимает, что кофей на исходе! – И снова обращается по Ильёву душу: – Где он, твой Харьков, где?..
– Голос-то какой жалобный, – увиливает от ответа Илья, – здешний, что ли, голос?
Афанасий прислушивается.
– Вечор девки тоже этак пели, – отвечает он. – Поют, значит, дуры, а я курицу жарю…
– Так… – вяло откликается Илья. – Вот и тебя бы, куриная слепота, тоже на противень посадить!
Но повар весь отдается воспоминаниям:
– Я ее уже второй раз перевернул, чтобы хруст ровный был, а дурехи эти знай голосят – под руку, значит…
– Ну?
– Вот тебе и ну! Ведь пережарил курицу, окаянный! – мрачно заканчивает Афанасий и вздыхает. – Скажи на милость, как теперь понимать: девки мне под руку пели или кто сглазил меня?
Но Илья уже безмятежно храпит…
А встречные голоса украинских дорог манили Глинку все дальше и дальше. Он все раньше приказывал останавливаться на ночлег и, отужинав, терпеливо ждал.
Сначала солнце уведет за собою жар, затем с полей потянутся к хатам люди и следом за ними встанет над дорогой сизое облако. Облако надвинется, замычит, заблеет, и из него поскачут во все стороны коровы, телки, овцы, и хозяйки начнут загонять их во двор. Пока не наступит тишина, луна будет долго прятаться за ближним стогом или за ветлою, потом оторвется от ветлы и плеснет на улицу серебром.
Тогда скользнет из крайней хаты легкая тень, а ей навстречу метнется другая, третья и, уплывая в темноту, обернутся песней. Теперь можно итти вслед за песней туда, где дремала днем невзрачная речушка. Днем ее мог перейти цыпленок, теперь там плавится серебром безбрежная даль.
Бродит по неведомым местам проезжий и слушает, как перекликаются ночные голоса.
Потом бредет к ночлегу. Песни провожают его гурьбой и, проводив до крыльца, хотят убежать в темную ночь, но навсегда запечатала их память путника, и суждено им в этой памяти жить.
Глинка сидит на лавочке в углу крохотного покоя, отведенного проезжему.
– Филозо́фы познают мир в сравнении, – говорит он голосом, удивительно похожим на чей-то фальцет, и даже поднимает кверху указательный перст. – А как мы понимаем песни? Непременно в сравнении!..
Но тень подинспектора Колмакова, с которой беседует проезжий, вдруг колеблется и исчезает. Занавеска на окне шевелится и снова собирается в неподвижные складки. И цветастые петухи, вышитые на занавеске, снова становятся на стражу, чтобы охранять сон проезжего человека…
– Пора, Михаил Иванович! – будит его на рассвете повар Афанасий. – По холодку первая езда!..
Глава восьмая
Трубач, намалеванный на вывеске киноварью, безустали дует в золоченую трубу, зазывая покупателей. А покупатели не идут.
И то сказать, невесело торговать музыкой, хотя бы и на Дворянской улице в Харькове. Но не зря примечено, что каждому городу положен свой сумасшедший. Нашелся такой и здесь. Целыми днями сидит он у своей музыкальной лавки на колченогом стуле, прикрытом для мягкости плахтой, и присматривается: кто приехал, кто уезжает, кто за покупками спешит.
Будь в лавке у старика Витковского дельный товар, может быть, он и помечтал бы: «Сколько покупателей, и все ко мне!..» Но подобное давно не мерещится ни старику, что сидит на плахте, ни трубачу, что трубит на вывеске в золоченую трубу. Признаться, и труба только чудом держится на месте: давно нет у трубача ни рук, ни ног – дожди их смыли. А уж если до конца правду говорить, то и позолоты на всей трубе осталось разве что на медный грош. Нечем приманить покупателей к музыкальной лавке, зато досаждают старику мечты и мухи. Муху еще удается отогнать, а мечту – никак!..
Тогда беспокойно оглянет улицу хозяин музыкального магазина и едва устроится поудобнее на колченогом стуле, как, откуда ни возьмись, подкатывает к магазину карета. Старик вскакивает и делает престранные движения, будто хочет отогнать мух. А мухи и в самом деле летят прочь веселым роем. И нет на Дворянской никакой кареты.
Собственно, и сам старик Витковский прекрасно знает, что преследуют его несбыточные мечты, и все-таки верит, что какого-нибудь знатного посланца непременно пошлет ее величество Музыка на Дворянскую улицу. Старик не жалуется и тогда, когда все видения рассыпаются прахом, не переступив даже порога музыкальной лавки, потому что по улице скачут новые кареты, и несбыточные мечты снова вьются, как мухи, вокруг колченогого стула…
На Дворянской улице уже не было никакой езды, когда на ней появился молодой прохожий. Он двигался не спеша и, разглядев на вывеске трубача, перешел улицу и остановился перед стариком.
– Не имею ли чести видеть перед собой господина Витковского, о котором много наслышан от петербургских друзей? – осведомился молодой человек, вежливо приподняв шляпу.
– Артист? – впился в него глазами старик.
– Ничуть, сударь, – смутился молодой человек. – Путешествую на Кавказ для пользы здоровья, а остановись в Харькове, почел приятным долгом…
– Заходите, пожалуйста, – перебил посетителя Витковский, – если чем-нибудь могу вам служить!..
За путником не следовала ни карета, ни коляска, и старик утратил всякий интерес к молодому человеку, путешествующему на Кавказ для пользы здоровья.
– Так чем же, сударь, прикажете служить вам? – с недоумением повторил он, войдя с посетителем в магазин.
А молодой человек, бегло окинув лавочку, подошел к единственному бывшему в ней фортепиано.
– Вы позволите? – посетитель нерешительно поднял крышку. – Уж очень соскучился в дороге!
– А коль соскучились, так сделайте одолжение! – снова заинтересовался гостем старик. Поведение посетителя, ничего не собиравшегося покупать, могло бы показаться странным в любом магазине, только не в том, который держал Витковский. Старик быстро придвинул к фортепиано стул и взглянул на гостя с очевидной надеждой. – По душевному влечению занимаетесь или обучение проходили?
– Проходил… – ответил молодой человек и начал для разбега какие-то экзерсисы.
В магазине не было никого из посторонних. Хозяин отошел к прилавку, на котором были разбросаны в беспорядке ноты. А молодой человек играл и не мог наиграться, как не может насытиться голодный, напав на хлеб.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});