– все грехи. Слепо верят они в свою Деву и в святое правило: первее всего оно, родное гнездо. И родное гнездо всегда право, что бы ни случилось, нужно быть на его стороне.
Что там, кстати, Цу, интересно? Неплохой ведь, его бы держать поближе впредь. Лусиль и Влади он не нравится, а вот Сивиллусу очень даже приглянулся. Неглупый, остроумный, жесткий, даже умеет читать и писать на нескольких языках. С момента как там у себя поднялся в армии, сделал ее куда боеспособнее, а некоторые части даже… адекватнее, или как назвать то, что они начали стричься и перестали жрать людей? И внешность интересная на фоне лунных придворных: кожа что медь, глаза эти… Сивиллус усмехнулся своим мыслям, а потом тихо вздохнул. Влади, Лусиль, Цу… за всех них он мог только молиться. Это и делал, раз за разом вышибая из собственной головы крамольную мысль.
«А ну как я послал их всех на смерть?»
Увы, осталось ждать. Вернется ли приемная дочь царевной или мертвой, третьего она для себя все равно не видела. Вернется ли сын с богатой женой или с лютым горем. Вернется ли недоптица-недочеловек вообще. Сивиллус во всех трех случаях склонялся к первым вариантам, но и вторые нехотя держал в уме. Все-таки слишком Влади сходил по Лусиль с ума, как начал мальчишкой, так и не перестал. А Цу был чересчур непредсказуем, в Большом Гнезде и прежде зрело недовольство им, не как офицером, а как… э-э-э… гражданином, если есть у них там такое понятие. Ладно, время покажет.
Конечно, и Влади, и Цу, и солнечный народ будут в ужасе, если девочка погибнет уже там, в столице, сразу после военного триумфа. И самому сложно будет смириться. И придется изворачиваться, уверять всех, что виноват Сыч, черная душонка, колдун поганый. А там и деваться некуда, земли-то уже у Осфолата под пятой… Земли. Купленные кровью. Кровью… дочери? Сивиллус вздохнул и пробурчал:
– Пусть все обойдется.
Он едва не добавил «как-нибудь». Но «как-нибудь» не было его любимым словом. Он предпочитал определенные местоимения, так как неизменно знал, что делать.
Вот только не сейчас.
«Я всем сердцем скучаю по вам, дети. Возвращайтесь поскорее. С любовью, ваш отец. И привет моему птичьему вожаку».
Прибавив последнее, вполне искренне, Сивиллус задумчиво усмехнулся и начал запечатывать письмо. Можно было надеяться, что доставят его уже в покоренный Ас-Ковант.
* * *
В прорезях нависших веток синело ночное небо. Хельмо вглядывался в сверкающие точки, но не мог сложить ни одного знакомого созвездия. В голове бесконечно крутилось: «Однажды Иларван увидел падающую звезду…» Но все звезды были неподвижны, лишь безмятежно подмигивали. Хельмо повернулся на бок и закрыл глаза.
«Янгред.
Как ты и просил, пишу, пока могу застать тебя в Инаде или по пути к ней; надеюсь, ваши корабли еще не отбыли. Все идет хорошо. Осада с Озинары снята, завтра выступаем на столицу. Путь должен быть спокойным, мне уже доложено, что под Ас-Ковантом с нами соединятся части Первого ополчения. Вместе мы прорвем оцепление и после этого погоним Самозванку прочь, уже по-настоящему, без пощады – как в Басилии и Адре.
Еще раз благодарю за здравую мысль заплатить причитающуюся половину хотя бы части солдат – самым верным – и взять их с собой. Настроения в той твоей тысяче разительно переменились к лучшему, впрочем, я ни в коей мере не упрекаю их в расчете. Это правильно, речь ведь о наемниках, как ты и напомнил. И мне все это только на руку. Могу полагать, тебе тоже, ведь ваше участие в финальных военных действиях ставит под вопрос пересмотр договора. Подумав, я и вовсе решил настаивать на сохранении большинства условий. Твои солдаты сыграли сегодня значимую роль. Не буду повторять, какую роль сыграл прежде ты.
Последнее. Хайранг. Определенно, он заслуживает отдельных слов благодарности; возможно, это повлияет на его продвижение по вашей службе. Его помощь бесценна. Он продолжает обучать ратников, и это дает плоды. У него дар наставника, совсем как у Грайно Грозного, хотя нравом они ничуть не похожи. Не говоря о том, как он покладист и разумен. Я рад, что из всех командующих именно он остался со мной. Он всегда мне нравился.
Надеюсь, ваш путь спокоен. Надеюсь – и верю – что вы не причиняете никому вреда, впрочем, я бы об этом уже знал. Еще раз благодарю за твое благоразумие, да и за все прочее, и прощаюсь. Счастливой дороги по морю, надеюсь, как можно больше раненых вы довезете до Пустоши живыми.
Берегите себя. Я никогда вас не забуду. Теплый привет Инельхалль.
Хельмо»
Отправлено на закате. Правдивое по содержанию, но насквозь неискреннее письмо, такое показательно отчужденное, что наверняка Янгред рассмеется и отметит вслух: «Да что он из себя корчит?» Зато вряд ли о чем-то и догадается.
Ему не нужно знать, что, по данным дальней разведки, Самозванка собрала почти двадцать тысяч человек. Не нужно знать, что части Первого ополчения измотаны, практически обезглавлены, да и рядовой состав сильно поредел. Не нужно знать, что два дня назад от дяди пришло дышащее гневом письмо, в котором он даже не молил торопиться, а лишь спрашивал, ждать ли помощи вообще. И точно Янгреду не нужно знать, что все время, когда не должен что-либо делать и решать, Хельмо то падает в прошлое – в спасительный свет первых триумфов – то прощается с жизнью, без страха, почти равнодушно.
Шансов снять осаду и тем более сразу пойти на второй рывок почти нет – он это понимал. Сегодняшнее сражение лишило его шести мортир и почти трехсот человек, а пустота внутри лишала воли. Даже яркий закат на куполах храмов не придал ему сил. Сияние напоминало размазанную кровь, а красивые певучие голоса монахов, пусть восхваляли свободу и храбрость воинов, терзали сердце. Монахи были худые, осунувшиеся, лихорадочно сверкали их запавшие глаза. Слишком долго они сражались, осталось их мало – в основном, старые; молодежь почти всю перебили, многих сожрали. Хельмо не выдержал службу в храме – вышел на середине какого-то псалма. Весь холм, где храм стоял, был усыпан могильными камнями, и каждый отбрасывал тяжелую густо-болотную тень.
Хельмо даже не остался ночевать в монастыре, хотя ему щедро предлагали келью, где останавливались обыкновенно государь с семейством. Он уступил это право огненным офицерам, а сам вернулся за ворота, в лагерь – туда, где хоть сейчас мог побыть один. Вокруг висела тишина: усталые солдаты заснули уже почти все, никто ничего не праздновал. Только шелестели редкие деревья да стрекотали кузнечики.
– Пустишь к костерку? – спросила вдруг эта сырая тишина.