целый абзац о Хайранге, с которым Хельмо на самом деле было непросто. Он не знал, но подозревал: разумный добрый лис не просто так лезет из кожи вон, уча рекрутов, не просто так не садится есть за общий стол и постоянно отводит глаза. Поначалу думалось: тоскует по Инельхалль, но потом пришли другие догадки: искупает что-то. Видно, и с ним связаны волнения в армии. Разлад. Но Хельмо не допытывал, не ждал правды. Помогает, не ропщет – уже хорошо.
– А ты вот стараешься, – сказал Черный Пес. – Второй капитан ведь за это тебя полюбил тоже. Заметил?
– «Полюбил»… – повторил Хельмо, стараясь не думать о самой сути слов, резанувших сердце. Спросил: – Как же ты так сказал-то, у вас же…
– Про свое нельзя, – отрезал Черный Пес, усмехнувшись. – Про чужое – можно.
Хельмо кивнул, в который раз удивляясь невольно, каково же отказаться от слова «любовь»? Что вообще может быть без любви, семейной ли, дружеской, к верному коню, дому или Богу? Снова тихо запели колокола. Черный Пес сделал странное – запрокинул голову, вытянул губы и завыл, вторя. Получилось жутковато, мысли снова нашли дурной путь. И Хельмо, вглядываясь в пламя, попросил зачем-то:
– Расскажи-ка мне… а как у вас хоронят мертвецов?
Пират перестал выть, покосился на него с удивлением.
– А хороши ли такие разговоры к ночи?
Хельмо вздохнул, отметив, как трудно воздух идет в легкие.
– Я не буду спать, мне неважно.
Теперь даже в том, как Черный Пес оглаживал бороду, был тревожный упрек. «Чахнешь», – снова прочиталось в глазах, полуприкрытых тяжелыми, замазанными сурьмой веками. Но пират этого не произнес, видимо, пожалев. Сел удобнее, встряхнул головой.
– Нечего особо рассказать. Если человек хороший, сжигаем и развеиваем прах над водой, выбрав время, когда ветер дует к его родине. А если плохой и труп свеженький, пускаем кровь да сбрасываем акулам. Пусть лакомятся. Душа-то после этого тоже не соберется, не вернется, вся в клочки. Не только тело.
Лучше бы дальше выл. Какой дикий обычай. Но кто такой Хельмо, чтоб судить? Для большинства союзников – тоже дикарь. А теперь еще и дикарь, не держащий слово.
– А если и человек нехороший, и труп закостенелый?.. – вяло спросил он.
Черный Пес, нисколько не сбитый с толку, хрипло, раскатисто рассмеялся.
– Да кто таскает с собой закостенелые трупы врагов? Это так была, присказка. Всем успеваем пустить кровь, всех акулам. Акулы – твари благодарные. Все сжирают.
Хельмо задумался: а правда ведь. В детстве он мечтал в том числе о морских путешествиях, но теперь-то понимал: жить в море – это жить прямо под боком у смерти. Не акула, так чудище, не чудище – так шторм, мор или пиратские соседи. Он вздохнул. Черный Пес понял его печаль неправильно и, подавшись вперед, доверительно глянул сверху вниз.
– Ну, выше нос. Тебя бы развеяли по ветру… Что ж. – Он начал, кряхтя, вставать. – Пойду покемарю. И тебе советую. Вон, смотри, животина бредет, греть тебя.
Бум, на котором важно возлежала Ринара, действительно трусил к Хельмо. Он вздохнул. Несколько раз по пути он уже пытался оставить кому-нибудь сдружившихся питомцев, боясь, что однажды – например, при внезапной атаке на переходе, – они попадут в самую бойню и погибнут. С приближением к столице опасность росла, но пес неизменно бежал за отрядами, догоняя Хельмо, и кошка тоже, кажется, не желала менять хозяина. Может, они послушались бы Янгреда или Инельхалль, но тем, когда уходили, было не до животных.
Бум лег подле Хельмо, лизнул его и шумно задышал в ухо, кошка осталась на своем троне, но даже она глядела словно бы жалостливо и немо вторила пирату: «Сохнешь».
– Поспи, – настойчиво повторил Черный Пес и вдруг отечески потрепал Хельмо по волосам. – Бедовый… сколько тебе еще бед-то? Ух, заставил бы рыжего капитана по доске погулять за то, что бросил тебя. Золотишко золотишком, а на море-то шторм.
«Мы не в море». Но Хельмо не ответил. От всех этих разговоров накатила еще более гадкая пустота. Чтобы от него наконец отстали, он опять закрыл глаза и не открывал их, пока шаги пирата не удалились, а потом стал смотреть на белеющий вдалеке, за костерками и шатрами, чернокупольный храм. Единственный, где почему-то не было вечернего молебна.
Опустилась ночь. С ноющим сердцем, с дрожью по всему телу, с мыслями всего об одном человеке, с которым привык делить шатер, Хельмо задремал.
* * *
Никто не видел этого: как шла меж спящих воинов богато обряженная фигура. Никто не замечал: жемчужным блеском сияет некогда смуглая кожа. И совсем немногие поняли бы: нет дыхания, лишь звенят серьги и подвески, постукивая о просвечивающие сквозь натянутую кожу кости. Темно-алый дым, вырываясь изо рта, не сразу таял – летел и чадил.
Он ступал, не оставляя следов – никаких, кроме кровавых капель и капель чистой ледяной воды. Он знал, куда движется, знал, кого ищет, и все силы тратил на то, чтобы не как тогда, не уподобиться образине, от которой без памяти убежала златовласая девушка. Он держал спину. Вышагивал, а не корчился. Только дойдя до нужного костра, он упал.
– Хельмо…
Мальчик – все еще мальчик, ничуть не изменился, – открыл светлые глаза, но не дрогнул. Нет, все же изменился: не тлело в глазах этих столько боли, не тлело, даже когда бессердечный Хинсдро отдалился. То была другая боль. Взрослая. Знакомая. Боль проигранных боев, задушенных надежд, израненного сердца, гаснущего рассудка.
– Узнаешь меня, Хельмо?.. – шепнул, улыбнулся. Хотелось обнять.
Но с пустым выражением мальчик смотрел на него, а может, сквозь него, и молчал. Ждал чего-то, подрагивая от холода. Оставалось только говорить:
– Ты вырос… вырос и, кажется, творишь большие дела. Да ведь?
Времени было крупицы; он не полагал, что сможет вообще уйти настолько далеко. Что-то помогло, что-то в воздухе, напитанном колокольным звоном. Бог простил? Пусть так. А Хельмо… Хельмо, кажется, наконец понял. Не устрашился, навстречу не потянулся, но впился жадным, изнуренным взглядом и отозвался:
– Мне не хватает тебя, Грайно. Как хорошо, что ты тут.
Проснулась спавшая рядом кошка, распахнула голубые – как у той девушки, как у Вайго, как у бога Хийаро – глаза. Ее-то было не обмануть, она тут же вскочила и зашипела, но Хельмо словно не слышал. Ему не разобрать было «Пшел, пшел вон, к бесам!».
– Если бы… – он запнулся, все же вытянул руку, – если бы ты был жив, я спросил бы тебя, как быть, когда превращаешься в пустоту и теряешь все самое дорогое.
Ладонь его была в чудовищных шрамах, будто раз за разом ее пронзало