знаю, правда ли это.
— Это все равно окажется правдой. В этом-то все дело.
Он долго молчал, а я не видел его лица — оно оставалось в тени. В комнате горела всего одна лампа, светившая тусклым бледным светом.
— Тебе необходимо завтра же подняться на Монте Верита и предупредить Анну, — наконец вымолвил он.
Мне кажется, я этого ждал. Я только спросил, как это сделать.
— Я могу нарисовать тебе дорогу, — предложил он. — Но ты и так не заблудишься. Иди прямо по старому руслу все время на юг. Дождей еще не было, и ты легко пройдешь. Если ты выйдешь до рассвета, впереди у тебя будет целый день.
— Что я должен делать, если попаду туда?
— Ты должен оставить письмо, как я это делаю, а потом уйти. Они не придут за ним, пока ты там. Я тоже напишу. Я расскажу Анне, что болен и лежу здесь и что неожиданно появился ты после двадцатилетнего отсутствия. Знаешь, пока ты разговаривал с мальчиком, я все думал, что это какое-то чудо. У меня странное чувство, будто тебя прислала сюда Анна.
Глаза его сияли прежней мальчишеской верой, которую я хорошо помнил.
— Может быть, — сказал я. — Либо Анна, либо то, что ты называл моей горной лихорадкой.
— А это разве не одно и то же?
Мы долго глядели друг на друга в тишине маленькой темной комнаты. Потом я отвел глаза, позвал мальчика и попросил его принести мне постель и подушку.
Устроился я на полу возле кровати Виктора.
Во сне он метался и тяжело дышал. Я несколько раз подходил к нему, дал ему еще аспирина и воды. Он сильно потел, а я не знал, хорошо это или плохо. Ночь мне казалась бесконечной, я почти не спал. Мы оба бодрствовали, когда начал бледнеть ночной мрак.
— Тебе пора двигаться, — сказал он.
Подойдя к нему, я со страхом увидел, что кожа его покрыта испариной. Ему явно стало хуже, и он еще больше ослабел.
— Передай Анне, что ей и всем им грозит большая опасность, если придут люди из долины, я в этом уверен, — сказал он.
— Я это все ей напишу.
— Она знает, что я люблю ее. Я говорю ей об этом во всех моих письмах, но ты скажи еще раз. И подожди в лощине. Тебе, может быть, придется ждать часа два или три, а то и дольше. Затем ты вернись к стене и поищи ответ на каменной табличке. Она непременно будет там лежать.
Я дотронулся до его холодной руки и вышел в студеное предрассветное утро. Когда я поглядел на небо, сердце впервые сжалось от какого-то недоброго предчувствия — все вокруг было обложено облаками. Они были не только подо мной и скрывали дорогу, которой я поднимался из долины накануне вечером, они были прямо здесь, в тихой деревушке, окутывая туманом крыши хижин, они были и надо мной, там, где тропа вьется через кустарник и пропадает на склоне горы.
Тихо, нежно облака коснулись моего лица и проплыли мимо, так и не растаяв, не рассеявшись. Влага клеилась к волосам и рукам, я ощущал ее во рту. В этой полумгле я стоял, озираясь, всматривался то в одну сторону, то в другую, не зная, на что решиться. Привычный инстинкт самосохранения говорил, что я должен вернуться. По правилам горной науки, еще не полностью забытым, пускаться в путь в ненастную погоду, когда вокруг сплошной туман, было безумием. Но и остаться здесь, в деревне, и видеть глаза Виктора, полные терпеливого ожидания, было бы просто невыносимо. Он умирал, и мы оба это знали. А у меня в нагрудном кармане лежало его последнее письмо к жене.
Я повернулся лицом к югу, а облака все еще плыли мимо, медленно, упорно сползая вниз с вершины Монте Верита.
Я начал подниматься…
Виктор сказал, что я доберусь до вершины за два часа. А если встающее солнце будет у меня за спиной, времени понадобится даже меньше. С собой у меня был путеводитель — очень приблизительный набросок местности, сделанный накануне Виктором.
Не прошло и часа, как я понял, что совершил оплошность — в такую погоду мне вообще не следовало ориентироваться по солнцу. Облака неслись мимо, холодный туман лип к лицу. И они, эти облака и туман, скрыли от меня извилистое русло, по которому я шел еще каких-нибудь пять минут назад, а сейчас там повсюду уже забили горные ручьи, выворачивая со дна комья земли и камни.
Когда переменился абрис ландшафта, исчезли торчащие корни, кустарники, и ноги осторожно нащупывали путь среди голых скал, оказалось, что время перевалило за полдень. Значит, все усилия были впустую и произошло худшее — я сбился с дороги. Я повернул обратно, но не мог найти русла, которое завело меня так далеко. Я вышел к другому ложу ручья, но оно уходило на северо-восток и было уже размыто осенними дождями. Стремительный поток низвергался со склона горы. Одно неверное движение — и он бы смыл и унес меня, в клочья разодрав руки, судорожно цепляющиеся за выступы в камнях.
Куда ушла ликующая радость, владевшая мной накануне?! Я не был больше в плену горной лихорадки, и теперь меня сковало хорошо знакомое чувство страха. Случилось то, что не раз случалось прежде, — все вокруг заволокло облаком. Ничто не делает человека таким беспомощным в горах, как невозможность восстановить в памяти, дюйм за дюймом, весь пройденный путь и быть уверенным, что в любой момент ты можешь спуститься. Но в те далекие дни я был молод, тренирован, находился в отличной альпинистской форме, а сейчас, с грузом лет за плечами, городской житель, я очутился один на вершине, на которую никогда не поднимался до этого. И мною овладел страх.
Я устроился под защитой огромного валуна, подальше от медленно плывущего облака, доел завтрак — остатки бутербродов, упакованных в рюкзак в гостинице, — и стал ждать. Через какое-то время, все еще не переставая ждать, я встал и прошелся, притоптывая, чтобы немного согреться. Хотя воздух не был пронизывающим, холод доставал до костей, противный влажный холод, который всегда приносят с собой облака.
У меня была одна лишь надежда, что с наступлением темноты, когда понизится температура, облако поднимется. Я помнил, что вечером будет полная луна, весьма благоприятное для меня обстоятельство, так как облако редко надолго задерживается в это время, оно чаще всего раскалывается и рассеивается. Я поэтому обрадовался нагнетанию холода в атмосфере. Воздух становился все прозрачнее, и, поглядев на юг,