Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

К чему только ни привыкают люди. Вот и европейцам пришлось смириться с тем, что на этих широтах собака служит человеку продовольствием. Смириться одно, а лакомиться собачатиной — совсем другое. В уличных обжорках, где предлагали блюда из собачатины, невозможно было увидеть белого человека. Что же касается солидных ресторанов для европейцев на западном берегу Хуанпу, там собачатина была под особым, вполне официальным запретом, нарушение которого строго каралось.

Первым извлек для себя пользу из сентиментальной привязанности европейцев к самому верному другу голодающего человека бывший заключенный Дахау, карманник и мелкий жулик Шломо Финкельштейн. Из тонущих в зелени особняков французского и английского кварталов, а также из окрестностей теннис-кортов и гольф-клубов, вдруг стали пропадать собаки — от болонок до могучих немецких овчарок. Как этому плешивому коротконогому толстяку чуть ли не карликовых размеров удавалось не только подманить и выкрасть всех этих бобиков и барбосов, но еще и провернуть сложную операцию по их транспортировке на рынок, для общественности навеки осталось тайной за семью печатями. Несомненно, однако, что тут не обошлось без чьей-то ручной тележки-двуколки. Встревоженным хозяевам пропавших собак приходилось срочно разыскивать и опознавать их у китайских, корейских и вьетнамских мясников на рынке, а затем выкупать их на свободу, уплатив мзду, пропорциональную живому весу любимого существа. В конце концов, мясникам их товар тоже не доставался даром, так что «бизнес ис бизнес, маста-маста, о’кей?»

26

Ребе Лео Левин вынужден был признать, что в это субботнее утро, когда заботы о рисовых лепешках целиком лежали на плечах его компаньона Маркузле, он провел службу спустя рукава и прочитал Кадиш через пень-колоду. Любил он эти красивые тексты, струящуюся в них пустынную грусть, вопль о милости и клятву верности Единственному. За много веков они обрели совершенство, не было в них ни одного лишнего, ни одного недостающего слова. Но такой опытный раввин и первоклассный кантор[32], как Левин, мог при необходимости пропускать целые пассажи. Так он поступил и на этот раз, надеясь, что Всевышний простит ему этот грех: ему предстояло важное дело, и на влажной от мимолетного весеннего дождя улице его уже нетерпеливо дожидались скрипач Теодор Вайсберг и профессор-хирург Зигмунд Мендель. Сегодняшнюю ответственную миссию этой троице поручил комитет, который руководил Шанхайской еврейской общиной беженцев[33]. Так назывался многотысячный конгломерат евреев — выходцев из Германии и Австрии, которые начали прибывать в Шанхай после 1937 года и селились главным образом в секторе Хонкю — огромном квартале, который вполне мог быть самостоятельным городом. Название этой немецкоговорящей группы евреев не совсем точно отражало значительно более сложную шанхайскую действительность. Они, бежавшие от нацизма, составляли всего лишь часть еврейского населения Шанхая, хотя и наиболее бедствовавшую. Кроме стародавних обитателей Шанхая — богачей-багдади, живших в самом сердце фешенебельной Международной концессии, в городе было еще две еврейские общины, в общей сложности не более четырех-пяти тысяч человек, и обе состояли из русских евреев-ашкенази, с трудом сводивших концы с концами. Они общались между собой на специфическом языке «идиш», который представлял собой странную смесь средневекового немецкого с древнееврейским, обильно сдобренную славянской лексикой. Одну из этих двух «русских» групп образовали беженцы, покинувшие страну после поражения в русско-японской войне 1904–1905 годов, в результате которого ее захлестнула волна антисемитских погромов — как казачьих, так и черносотенных. Другая группа сформировалась из тех, кто бежал от большевистского переворота в октябре 1917-го и последовавшей за ним гражданской войны. После любой неудачи в военных действиях и красные, и белые срывали досаду на еврейском населении Бердичева, Одессы и маленьких, беззащитных местечек, которые на идише назывались «штетл». Эти погромы — иногда вспыхивавшие спонтанно, но чаще всего разжигавшиеся сознательно — периодически порождали огромные волны беженцев, устремлявшихся на Запад, в Америку, а порой, через всю Сибирь, в Иркутск, на Дальний Восток, и далее в Китай и Корею. Здесь эти люди прочно заняли место на нижних ступенях среднего класса, среди мелких собственников и служащих. Худо-бедно, им удавалось содержать себя и свои семьи.

Вопреки легенде о чуде еврейской солидарности, в Шанхае эти группы практически не общались, а вновь прибывших немецких евреев встретили настороженно и враждебно, видя в них соперников в битве за кусок хлеба и место под солнцем. Переселенцев разделяла и их принадлежность к совершенно разным культурным пластам Европы, а с учетом «багдади» — еще и Ближнего Востока. У них все было разное: история, традиции, языки. Общей была только религия, да далекие родовые воспоминания.

…Раввин и двое его спутников пробирались сквозь столпотворение на улицах Хонкю. Здесь никогда не иссякали толпы пройдох — горластых, торгующих и торгующихся, хватающих прохожих за полы и готовых в любой момент сдернуть у кого-нибудь с головы шляпу и удрать. Им ничего не стоило раствориться в хитросплетении узеньких боковых улочек, где бесчисленные побирушки выпрашивали милостыню. Часто это были люди без рук или без ног, и всегда без какой-либо надежды на будущее. Над всем этим стоял невообразимый гомон, перемежаемый сухой, как далекие пулеметные очереди, дробью деревянных молоточков, колотивших по дощечкам — таким способом продавцы привлекали внимание покупателей.

Трое иммигрантов не знали, что в двадцати шагах за ними следовал, довольно бесцеремонно расталкивая прохожих, Шломо Финкельштейн. Этот жулик и песокрад по собственной инициативе взял на себя миссию телохранителя, ибо кому как не ему было знать, что у шанхайцев имеется сто один верный способ обобрать зазевавшегося обывателя так, что тот даже и не поймет, что происходит. Будучи человеком примитивным и малограмотным, Шломо испытывал неподдельное уважение к своим высокообразованным, интеллигентным, талантливым соотечественникам, что определенно добавляло нотку благородства к его образу охочего до чужого добра плута. Эту сторону своего характера он проявил еще в Дахау, когда взял под опеку беспомощного Теодора Вайсберга. Они прибыли в Шанхай в разное время, но Шломо Финкельштейн, как только заметил в порту семью Вайсбергов, с радостью сам себя назначил покровителем своего старого лагерного товарища и его именитой супруги.

Нелегко пробираться сквозь толпу людей, начисто пренебрегающих предназначением тротуаров. Продавцы расстилали свои рогожки прямо на проезжей части и торговали с них овощами, рисом, целебными травами и пряностями, не обращая ни малейшего внимания на моторизованные японские патрули, которые, отчаянно сигналя, проносились буквально в пяди от них. Тротуары же были заняты предприимчивыми китайцами, сумевшими обзавестись парой низких ящиков, которые служили им стульями, и одним высоким в качестве стола. Вместе с печуркой и кое-какой кухонной утварью этого было достаточно, чтобы открыть ресторан на двух клиентов. Вывеской для подобного заведения служил малоаппетитный кусок мяса или пучеглазая рыбина на крюке под тростниковым навесом.

Трое посланцев еврейских беженцев вздохнули более или менее свободно, только ступив на мост через один из многих притоков Янцзы — реку Сучоу, разделявшую Хонкю на две части. В нескольких шагах за ними блеснула на солнце плешь Шломо. По тяжелой грязной воде Сучоу скользили редкие лодки-джонки и самоходные баржи. Рассветы все еще были довольно прохладными, и японские солдаты на обоих концах моста жгли в железных бочках из-под бензина небольшие костры. В них и сейчас еще дотлевали щепки. Никто не мог даже предположить, что скоро этому небольшому, но строго охранявшемуся стальному мосту — единственным вратам между двумя совершенно разными мирами — предстояло сыграть ключевую роль в жизни Хонкю.

Повод, заставивший раввина и его спутников отложить свои субботние дела и предпринять, под зорким оком своего добровольного телохранителя, сегодняшний поход в мир сытых и власть имущих, был более чем тревожным. Уже в третий раз за последний месяц большая группа молодых китайских фашистов, начитавшись антисемитской пропаганды в газете Юдая кенку, учиняла погром в домах для еврейских беженцев. Кроме того, они в щепы разнесли и разграбили несколько еврейских магазинчиков и лотков, бросили бутыль с зажигательной смесью в только что открывшуюся скромную кондитерскую с трогательно ностальгической вывеской «Вена». Японские солдаты на инцидент никак не отреагировали: их задачей было охранять мосты и стратегические перекрестки, а не следить за порядком на улицах. Более того, они сами веселились и подначивали молодчиков криками, наблюдая за тем, как монахини-китаянки бесстрашно бросались в самую гущу схватки, чтобы вытащить из-под ног толпы старушку-докторшу Сибиллу Гольденберг, которая уже давно не практиковала, но здесь, в Шанхае, по мере сил помогала профессору Менделю в лазарете.