Хильда заметила, что почти всю прошедшую неделю доктор Хироси часто впадал в глубокую задумчивость и вел себя несколько странно, но на все ее вопросы отвечал неохотно и невразумительно, отделываясь туманными обещаниями позднее сообщить нечто важное. Однако обещанное все время откладывал. Как бы то ни было, в данный момент она просто наслаждалась морским бризом, ибо никогда прежде ей не приходилось бывать на берегу океана. Так ли уж важно, что это не безбрежная атлантическая даль, а всего лишь ее рукав, отделяющий континент от Великобритании?
Опираясь на руку своего спутника, Хильда спустилась по крутой скалистой тропинке к самой кромке воды, где ветер стал швырять им в лицо соленые брызги. Она была одета по-летнему и поежилась под влажными порывами. Японец снял пиджак и накинул ей на плечи. Они оказались лицом к лицу и в такой близости друг к другу, что Окура уловил тонкий аромат ее духов на фоне запахов моря и водорослей. В смущении, он отпрянул, вдохнул полной грудью морской ветер и, сняв очки, принялся протирать их носовым платком.
Хильда весело засмеялась:
— Какой же ты смешной без очков!
— Не слышу! — попытался он перекричать грохот волн, разбивавшихся о прибрежные скалы.
— Я сказала, что ты смешной без очков! — повторила она, но ветер снова унес ее слова.
— Нет, опять ничего не слышу!
— По-моему, ты самый милый чудак из всех, кого я встречала!
— Вот теперь слышу! — прорвался сквозь рев океана голос Хироси.
— Да? И что же я сказала?
— Что я смешной без очков.
Они обедали в маленьком, очень уютном и довольно дорогом приморском ресторанчике. Хироси был все так же задумчив и молчалив, так что Хильда решилась, наконец, спросить:
— Признавайся же, в чем дело? Ты обещал позже все мне сказать. Позже — это сейчас.
Он протянул руку через стол.
— Хорошо. Можно, я буду держать тебя за руку — для храбрости? …Я уезжаю, Хильда. Уже сегодня ночью. Сейчас мы с тобой прощаемся.
— Сегодня ночью? Боже мой!.. Надолго?
— Может быть, навсегда. В Японии объявлена мобилизация. Я призван явиться… как говорится… под знамена.
Хильда долго молчала, потом глухо спросила:
— А это обязательно? Неизбежно?
— Обязательно. Неизбежно. Раз это мобилизация.
— Но ведь ты в Париже. Париж — это где-то «там», далеко-далеко, никто и внимания не обратит на твое отсутствие. Сам же говорил, что твой отец не верит в военные доктрины?
— Одно дело военные доктрины, другое — родина. Вряд ли ты меня поймешь… Нас, японцев, связывают с нашим племенем и нашими островами некие, может быть даже мистические, узы. Не знаю, благословение это или проклятие, но не думаю, что подобные узы существуют где-либо еще в мире… Речь идет не о дисциплине как черте национального характера, не о рабской привязанности — тут нечто иное, более глубокое… Пуповина, неразрывная взаимосвязь, карма: назови как хочешь… Как бы то ни было, я должен ехать!
— И когда ты об этом узнал?
— Я предвидел, что это произойдет, еще когда преподнес тебе первый букет роз… Хильда, Хильда-сан, я благодарен судьбе за тот просвет в облаках, сквозь который меня коснулся солнечный лучик. Этот луч — ты, так что спасибо тебе. Вот только я очень, очень о тебе тревожусь. Что тебя ждет, очередной вокзал?
— Вокзал? Вряд ли. Все мои поезда давным-давно ушли.
Он помолчал, нежно провел пальцем по ее руке, которую все еще держал в своей. Потом осторожно проговорил:
— Ты разрешишь мне оставить тебе немного денег?
Хильда резко отдернула руку.
— Только попробуй: я сейчас же уйду!
— Понятно… Честно говоря, я другого и не ожидал. Но дай мне возможность хоть как-то отблагодарить тебя за то добро, которое ты мне сделала, приняв мою дружбу.
— Что-то не припоминаю, чтобы я делала тебе добро….
— Сама того не зная, ты приоткрыла для меня окошко в иные миры. Придала моей жизни новый смысл, новую ценность… Поэтому, пожалуйста, прими от меня вот это — в знак самого искреннего преклонения…
Как прилежный, старательный интерн больницы св. Анны, основанной кармелитками, Хироси никогда не расставался с докторским саквояжем, который одновременно служил ему студенческой сумкой. Открыв его, он извлек коробочку фиолетового бархата, окантованную узенькой металлической полоской с золотым отливом. Из того же металла был сделан вмонтированный в центр крышки иероглиф.
Доктор Окура обвел его очертания пальцем и тихо вымолвил:
— Персик в цвету.
Перед изумленным взглядом Хильды блеснуло ожерелье розового японского жемчуга, стоившее, по всей вероятности, баснословных денег. Она чуть слышно прошептала:
— Ты с ума сошел!
— С ума сошел мир, в котором мы живем. Умоляю, прими этот знак моей благодарности. Поверь, по сравнению с тем, что я испытываю, это очень робкий, скромный дар — как персиковые деревья в цвету у подножия Фудзиямы… Твой отказ нанес бы мне глубочайшую рану!.. Я уезжаю в десять вечера с Лионского вокзала. Если ты захочешь меня проводить, моя радость будет безмерна… и невесома, как белый ветерок.
Последние слова он произнес по-японски.
…Вместе с Хироси, она стояла на перроне перед спальным вагоном — в точности так же, как двумя месяцами раньше, когда Вернер Гауке уезжал в Берлин, только теперь это был марсельский скорый.
— Доброго тебе пути. Я счастлива, что тебя встретила, — сказала Хильда просто.
— В Японии говорят, что каждая встреча — это начало разлуки.
— В Германии говорят, что каждая разлука — это маленькая смерть. Сколько раз человек может умирать, Хироси-сан?
Он снял очки, поморгал, словно ему в глаз попала соринка.
— Можно, я тебя поцелую? — робко спросила Хильда.
— Если искренне, а не из чувства долга, то конечно, можно.
Чтобы поцеловать Хироси в щеку, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.
На этот раз старый дядюшка был японцем.
23
— Короче говоря, ты решила нас покинуть?
Задавая вопрос, Ален Конти продолжал сжимать в зубах сигару.
Хильда молча кивнула.
— А если я прибавлю тебе 15 франков к ставке за съемочный день?
— Прости, Ален, но должна признаться, что я ввела тебя в заблуждение. Твои секретарши поверили моим честным голубым глазам и даже не потребовали предъявить разрешение на работу. А у меня его нет. Получила отказ. Вчера зашла в свою прежнюю гостиничку в Иври, и там мне преподнесли радостную новость: приходила полиция, расспрашивала обо мне, где я теперь живу и все такое. Словом, мне надо испаряться.
Ален Конти почесал кончик носа.
— Начнем с того, что ни в какое заблуждение ты меня не ввела: мне давным-давно все известно. Мадьяр сказал. А теперь и его кто-то заложил. Такой вот расклад. Но не думай, что это направлено против тебя лично — ты не единственная, кто попал в передрягу. Это, по-видимому, масштабная полицейская акция. Грядет война, и государство избавляется от непрошеных гостей… Отечество, la belle France, выколачивает ковры, прежде чем постелить их под ноги наших победоносных легионов. Понимаешь?
— Нет.
— Нет так нет. Какое-то время я мог бы тебя прикрывать — пока шпикам не надоест шарить по гостиницам в Иври. Они знают, что ты работаешь на меня? Не знают. Ну и не надо облегчать им жизнь. К тому же, ты значишься первым номером в моей личной программе.
— Спасибо, Ален, но я не хочу быть номером ни в чьей программе. Надоело.
Ален Конти налил себе полстакана коньяку, сделал гигантский глоток и только тогда ответил:
— Поверь мне, девочка: все мы исполняем свой номер в чьей-то программе. Сколько нас миллиардов на этой вшивой планете? Точной цифры не знаю, но сколько есть — столько и исполняют. Вывернуться можно, только надо быть отъезжающим пассажиром, а не провожающим, который остается на вокзале. Причем лучше всего в первом классе экспресса. Весь фокус в том, чтобы не застрять, двигаться! Я при первой же встрече смекнул: твое место в купе, а не на перроне, ты для этого рождена — и я тебе твое место обеспечу. У тебя еще есть время подумать, но помни: если ничего получше не найдется, девушки, которые прошли через наши павильоны, остаются нашими девушками. Если не повезет, всегда можешь на меня рассчитывать. Найти меня легко: ты знаешь, где я пью свой коньяк.
В полутемный павильон, где по-прежнему собирали пыль затрепанные декорации гарема, влетел плешивый толстяк в свитере с высоким воротом.
— Надеюсь, я не опоздал, мсье Конти!
— Опоздать-то ты опоздал, Клод. Но я тоже надеюсь — что это в первый и последний раз. Садись, ноты вон там.
Ален Конти взял Хильду под руку и любезно, но настойчиво подтолкнул к выходу из павильона.
— Всего наилучшего, ваша светлость. Увы, нас ждет работа.
В дверях она обернулась и взглянула на толстяка, который уже сидел на месте Иштвана Келети, тихо наигрывая какой-то мотив.