Но звучали кругом бодрые голоса, и все их перекрывал голос Рожнова:
— Ну, прямо скажу: не чаял — не гадал в живых остаться! Волоки, ребята, спасенников из посуды, а то они, кажись, заклякли в отделку!
И над Федором наклонились два подбородка — бурый и желтый, — и за него взялись руки в изъеденных соленой водой ссадинах и с черными ногтями…
Наталья Львовна, посадив рядом с собой под кожаный верх фаэтона Степана Макогона, сразу ощутила некоторое неудобство: в нее уперлось что-то твердое, бывшее в кармане его бушлата. Отодвинувшись, насколько могла, и присмотревшись, она увидела, что это непочатая бутылка водки с красной сургуч-головкой.
Ей стало неприятно это, и она протянула вопросительно-недовольно:
— Что это у вас, — водка?
— Водка, — спасибо, поспел захватить, — ответил Макогон, — ведь Афанасий с Федор Петровичем не взяли же, — я видал, — а погода вон какая разыгралась!
И Наталья Львовна поняла, что водка необходима, а Степан догадался переложить бутылку в другой карман.
Лошади у извозчика (Макогон звал его Кондратом) оказались хорошие, — они все время бежали рысью, хотя Наталье Львовне хотелось бы, чтобы они скакали, летели, как этот бора, дувший с Чатырдага.
Подъезжая к другой деревне, на полпути к Куру-Узени, Кондрат нагнал линейку, на которой ехал грек Кариянопуло. Он знал, что грек тоже ехал на каменоломню Макухина, — он торговался и с ним, только не сошелся в цене — грек был очень прижимист. Теперь Кондрат злорадствовал:
— Что, пиндос? То бы в закрытом фаэтоне ехал, а то на линейке торчишь, как цюцик, хвост свой поджал!
Наталья Львовна, когда фаэтон обгонял линейку, с большим любопытством разглядывала толстого грека, сидевшего спиною к ветру и уткнувшего всю нижнюю часть широкоглазого лица в поднятый воротник пальто.
А когда потом Степан Макогон подробно объяснил ей, зачем едет этот грек в ту же Куру-Узень, она возненавидела Кариянопуло сразу и навсегда: не будь этого покупателя, зачем бы Федор поехал с Афанасием-рыбаком? Конечно, он теперь сидел бы дома и показывал бы ей свои комнаты, а она говорила бы ему о своем визите к Оленину и советовала бы не соглашаться на его новую цену аренды, а поторговаться как следует, — может быть, он уступит.
И вот теперь, благодаря этому толстому греку, что же теперь? Что ждет ее в этой Куру-Узени, до которой никак не доберешься? Добрался ли до нее Федор на ялике?.. Может быть, все-таки успел добраться до начала ветра? Скорее всего, что добрался, — он счастливый, — к нему милостива была судьба, — неужели отвернулась от него именно в этот день, накануне их свадьбы?
Всячески старалась отогнать от себя Наталья Львовна тревожные мысли. Вся дорога прошла только в том, что они наплывали, она же с ними вела борьбу. На помощь себе десяток раз призывала она Степана, который должен был объяснять ей, когда именно ялик мог дойти до мыса и начать резать угол, и что это, собственно, значит «резать угол»…
Когда доехали, наконец, до деревни, могла ли она сидеть спокойно, смотреть на бескрышие сакли, лепившиеся по косогору одна над другой, и не смотреть на кипевшее, как вода в котле, море?.. Но каменоломня Федора была на самом берегу, и, чтобы попасть туда, надо было проехать мимо деревни. Известковая печь тоже оставалась в стороне, — туда не заезжали, потому что спешили попасть скорее к самому берегу моря.
Баркас пристал верстах в пяти от каменоломни. Его вытащили на берег и под его бортом уселись отдыхать. Все выбились из сил. С троих, — между прочим, и с Севастьяна, — буря сорвала шапки и унесла в море. Все были мокры, а у гребцов и рубахи вымокли от пота.
Федора Макухина продолжала бить дрожь, и он вытащил было из кармана куртки коробку спичек, но тут же бросил ее, так как она вся размокла, Афанасий же, — он сидел рядом, — спросил зло:
— Что, курить захотел?
— Костер хотел — обсушиться, — угрюмо сказал Федор, а Рожнов подхватил:
— Костер и всамделе, это бы да!
Однако сухих спичек ни у кого не нашлось.
— А грек, небось, уж приехал теперь на линейке на своей, — напомнил Федору Афанасий.
— Должно, приехал, — подумав, сказал Федор.
— А мой ялик теперь где, не знаешь?
— Куплю тебе ялик, не зуди, — сказал Федор.
Рожнову и другим хотелось узнать, зачем приехал хозяин и о каком греке говорит Афанасий-матрос. Федору ничего говорить об этом не хотелось, Афанасий же, не простивший Федору потерю ялика (жди, когда купит!), подмигнул Рожнову:
— Продает же ведь донгалаку какому-то, поперек себя толще, обзаведение свое все, — нешто не знаешь?
— Федор Петрович! Неужто? — испугался Рожнов.
И Данила, и Севастьян, и другие четверо потянулись головами к Федору:
— Неужто греку?
— Какому это греку?
— А мы-то как же теперь?
— Он сюда своих поставит заместно нас!
Покосился недовольно Федор на Афанасия и сказал твердо, насколько мог:
— Слушайте его больше! Не продам, не бойтесь!
— Так грек же поехал за этим или вроде прогулки себе? — не унимался Афанасий.
— Выходит, для него вроде прогулки, — сказал Федор и, только теперь окончательно утвердясь в этой новой для себя мысли, добавил:
— На черта мне продавать, что мне совсем не мешает? Захочу продать, найду что продать и кроме этого.
Время было спросить и ему, кто же это из семерых догадался спустить баркас, чтобы перехватить ялик, и он спросил.
— Кого же еще люди послушать могли? Рожнова, само собой, — ответил на это Данила.
— Выходит, это ты мне жизнь мою спас? — обратился к Рожнову Федор.
— А что бы я один сделать мог? — сконфузился Рожнов. — Один бы я и баркаса с места не сдвинул.
— А почему же ты мог знать, что я на этом ялике еду? — допытывался Федор.
— Ни сном, ни духом не знал!.. Вижу только, смотрю, — это же Афанасия ялик, а я же на нем сколько разов ездил, — ну, думаю, это не иначе, как к нам он трафил, а бурей его уносит, — объяснил Рожнов.
— Ну, Афанасий, сколько ты им отвалишь за свое спасение, это уж тебе знать, — торжественно, насколько был в силах, начал Федор, — а что до меня, то все вы, братцы, от меня по сто рублей получите, а Рожнов — двести! Вот!.. А чтобы я вас другому отдать мог, об этом и думать забудьте!
К каменоломне по тропинке вдоль берега идти пришлось против ветра, до того разлютевшего, что и свежему человеку очень трудно было бы продвигаться вперед, а Макухин и Афанасий плохо владели теперь ногами.
Рожнов приставил к Афанасию Данилу, сам взял под руки Федора, остальных же выставил вперед. Так шли, и шли долго, — часа полтора. Садились отдыхать и снова шли, нагибая головы, точно тянули бечевою, как бурлаки, свой баркас.
Глазастый Данила первый разглядел еще издали, что у них на каменоломне появились люди, а потом заметил и экипаж — пару лошадей, и сказал об этом Федору.
— Грек приехал, — решил Федор. Афанасий же спросил Данилу:
— Линейка?
— Нет, похоже — фаэтон, — верх крытый, — присмотревшись, не совсем уверенно, впрочем, сказал Данила.
Однако шагов через двадцать он уже не колеблясь определил, что фаэтон, а не линейка. Потом разглядели это и другие, и сам Федор тоже.
— Ведь он же на линейке поехал? — обратился Федор к Афанасию.
— А то на чем же? — удивился его вопросу Афанасий.
— Ну, значит, извозчик его потом вернулся, перепряг лошадей в фаэтон, — пытался догадаться Рожнов.
— Кабы он был у того извозчика, — заметил Афанасий. — Нет у него фаэтона, а только линейка.
Потом все заметили, что среди троих там на берегу была одна женщина, а минут через десять после того Федор, потрясенный, со слезами на глазах, кричал туда:
— На-та-ша! На-та-ша-а!
И чуть не упал, рванувшись было бежать туда: он узнал в женщине Наталью Львовну.
Часто бывает это, что только потерянное нами навсегда становится для нас по-настоящему дорогим и милым.
Чем ближе к загадочной деревне Куру-Узень подъезжала Наталья Львовна, тем плотнее охватывала ее тоска, особенно потому, что все больше и больше мрачнел ее спутник Степан Макогон.
Он хотя и говорил ей насчет того, что Афанасий, пожалуй, успеет срезать угол до начала боры, а сам в это не верил, и она, наконец, заметила его безнадежность и испугалась.
Окончательно поверила она в гибель Федора, когда Кондрат довез ее до каменоломни, где не нашла она ни одного человека.
Степан знал, конечно, о баркасе, а когда не нашел его на обычном для него месте, махнул рукой, потом выбил из своей бутылки пробку, ударив ладонью в дно, запрокинул бутылку и отпил не меньше стакана: это был жест отчаяния, и так и поняла его Наталья Львовна.
Она плакала, когда Кондрат, взобравшийся на скалу карьера, откуда, конечно, шире было видно море, закричал Степану: