Читать интересную книгу Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Тогда он сказал, упав духом (да и было отчего за все это утро):

— Хорошо, пусть останутся, все равно.

И тем же тоном, каким он предложил сесть приставу и городскому врачу, теперь Максименко обратился к пациентам Худолея:

— Присядьте, господа, — у нас нет секретов.

Все сели. Только одна Прасковья Павловна не разрешила себе такой вольности, но и не ушла отсюда, так как видела, что вопрос касается и ее, не только больных и самого Худолея.

С полминуты прошло в покашливанье и в сосредоточенности мыслей в голове Максименко, наконец он начал, не глядя на Худолея:

— Дело в том, что всякая лечебница вообще должна преследовать вполне определенную цель, для чего необходимо что именно? — Прежде всего, однообразие болезней, — это с одной стороны, а с другой, — разрешенные врачебной управой методы лечения этих болезней… Существует, например, так называемая народная медицина, однако она, с точки зрения современной научной медицины, считается ни больше ни меньше, как знахарством, то есть шарлатанством. Практика врачебная знахарям не разрешается. Вы (обратился он непосредственно к Худолею) имеете диплом врача и долголетнюю практику, но, по наведенным нами справкам, вы терапевт, а между тем у вас здесь, как нам уже удалось выяснить, собраны нервнобольные, притом, как бы сказать, в запущенном состоянии болезни… Для подобных больных существует определенный тип лечебниц, с одобренными медициной методами лечения, но здесь, у вас, мы, к сожалению, не обнаружили ничего, напоминающего подобые лечебницы, кроме вот разве этого белого халата (тут Максименко сделал жест в сторону Прасковьи Павловны, чем заставил ее покраснеть густо), чего, разумеется, весьма и весьма недостаточно… У вас тут не применяются ни души, ни холодные обтирания, ни другие подобные средства: список лекарств, вами тут применяемых, больше чем беден, — вы, по-видимому, их совсем даже избегаете применять… Чем же вы воздействуете на своих пациентов? Может быть, внушением? Но тогда у вас должно быть, во-первых, соответствующее свидетельство от врачебной управы на право лечения гипнозом, а, по наведенным нами справкам, такое свидетельство вам не выдавалось.

Тут Максименко прервал свою речь, ожидая, не станет ли отрицать этого Худолей, но он молчал, устало наклонив голову, поэтому Максименко продолжал уже с большим подъемом:

— На основании этого мы приходим к какому же общему заключению? Что лечебница ваша не имеет определенной, как бы сказать, конфигурации, — это раз; что она является, пожалуй, даже покушением с негодными средствами, — это два; наконец, что она если, может быть, и не приносит явного вреда вашим пациентам, то во всяком случае вполне бесполезна.

— И поэтому? — спросил Иван Васильич, подняв голову и глядя на своего обвинителя в упор.

— Поэтому мы пришли к заключению вполне определенному, конечно, — ответил Максименко, — причем это заключение в нас утвердилось после того, как мы тут побеседовали перед вашим приходом с вашими пациентами.

Худолей посмотрел внимательно на Дивеева, на о. Леонида, на Синеокова и заговорил:

— О том, что лечебница моя, — я, впрочем, называю ее пансионом, а не лечебницей, — вполне бесполезна, как вы выразились, я бы во всяком случае не сказал так решительно, — ведь он, этот пансион, только что начал существовать, судить о нем, полезен он или нет, во всяком случае преждевременно… Преждевременно. Да! Запущенные нервные болезни, как вы их сами назвали, нельзя вылечить в две недели… Цель, какую я преследовал прежде всего, изоляция больных от их семейных, изъятие их из той обстановки, в которой болезнь их развивалась, прогрессировала беспрепятственно… Внушение? Да, оно применялось только в виде советов. Я не гипнотизер и пассами никакими не занимаюсь. У меня была идея, — скажу проще — мысль о том, что даже простой отдых, даже глубокий, долгий сон способен значительно восстановить духовные силы, — из этой мысли я исходил… Повторяю, я не буду утверждать, что добился уже блестящих результатов, но для этого очень мало времени было в моем распоряжении…

Так как в это время Худолей смотрел исключительно только на одного о. Леонида, то больной страхом перед тяжелым грядущим священник, решительно загоревшийся как-то весь изнутри, даже поднявшись со стула и приложив руку к сердцу, сказал, обращаясь к Максименко:

— Заявляю от лица всех, здесь отдыхающих, что мы от души благодарны почтенному Ивану Васильичу! Мы здесь у него нашли и приют, и ласку, и ободряющие нас слова, — вот что нашли, а не лекарства, какими нас пичкали и дома, не холодные души, — что души, когда в лекарях нет души! Прекрасная душа Ивана Васильича — вот что являлось нашим главным лекарством!

— Доктор хорош бывает только тогда, когда больной ему верит, — а в Ивана Васильича мы верили, — вставил с места Синеоков.

— И продолжаем верить, — дополнил Дейнека.

А Дивеев сказал с большой искренностью в голосе:

— Если даже принять нас всех за сумасшедших, а заведение это за маленький сумасшедший дом, то, мне кажется, что… гораздо лучше находиться здесь, чем в настоящем сумасшедшем доме. Или, например, в тюрьме… Верно, верно… Я только что выпущен из тюрьмы, — знаю!

Можно было улыбнуться такой горячности одного из больных, но пристав Литваков не улыбнулся, а, напротив, нашел в последних словах Дивеева повод к тому, чтобы влить в разговор, ставший для него нежелательным, несколько охлаждающих слов.

— Вот, кстати, насчет тюрьмы, — начал он, обращаясь к Худолею. — Вы принимаете тут к себе всяких, а разве вам дано это право? Вот, например, выпущенный из тюрьмы на поруки попадает к вам, — хорошо-с, он признан больным, почему, конечно, и выпущен. Ну, а допустим, вот другой, Иртышов некто, — ведь он — политический, а у вас он тут находит тоже, как вот сказал сейчас батюшка, и приют и ласку. Как же так приют и ласку, если он — не больше как политический преступник, по которому, может, целая каторга плачет или даже хотя бы ссылка в Восточную Сибирь?

— Этого Иртышова уж нет среди нас больше, — сказал о. Леонид.

— Я вижу, что теперь-то нет, однако же был и провел сколько-то времени, — только чуть глянув на о. Леонида, но обращаясь по-прежнему к Худолею, продолжал пристав. — Вопрос, почему же все-таки вы его приняли, если знали, что он политический.

— Что он — политический, этого я не знал, — ответил Худолей.

— А почему же вы не навели о нем справки у нас, в третьей части? — допытывался пристав.

— А почему же не арестовали его вы, если знали, что он политический? — полюбопытствовал не Худолей, а Синеоков.

— Это уж позвольте нам знать, почему, — недовольно сказал Литваков. — Мы знаем, когда арестовывать и кого арестовывать. Но вы, должен вам поставить это на вид, отвечаете за тех, кого вы тут приютили, — обратился он к Худолею.

— Ведь Иртышов был прописан у вас в домовой книге? — спросил Худолей Прасковью Павловну.

— А конечно же прописали его, как и всех, Иван Васильич, как же можно иначе? Если угодно, я могу и домовую книгу показать, — заволновалась Прасковья Павловна.

— Что там домовая книга! — пренебрежительно заметил пристав. — Из домовой книги полиция, конечно, могла узнать что именно? — Что он у вас значится на жительстве. Однако вот пришел я, допустим, чтобы его накрыть, ан его уж и след простыл! Вот какое дело…

— Вы его не выписали, Прасковья Павловна? — спросил Худолей просто так, для поддержания разговора.

— Только что хотела выписать, как они пришли, — оправдалась Прасковья Павловна.

— Да ведь дело не в том, что записали — выписали, а в том, что вы его приняли, а называется это укрывательством, — намеренно строгим голосом подвел итоги пристав. — Вас бы надо было за это, если по всей строгости закона поступить, привлечь к судебной ответственности, ну да уж начальство решило пока что к этому не прибегать, а знаете ли, вот и с медицинской точки зрения, по определению врачебной управы… Одним словом, придется нам написать тут у вас акт о закрытии этой вашей лечебницы… Вот какое дело.

Худолей понял, конечно, с первых же слов Максименко, что именно к этому и сведется визит полиции и представителя врачебной управы. Он только недоумевал, что поставит ему в вину пристав. Оказалось, что он допустил опрометчивость, приняв Иртышова, того самого Иртышова, который накануне совершенно дико вел себя у художника Сыромолотова…

Он так и сказал приставу:

— Говорится: ошибка в фальшь не становится, а вы вот мою ошибку с этим действительно негодным Иртышовым поставили мне в фальшь!

— Что делать, Иван Васильич, служба у нас такая, — совершенно отходчиво проговорил Литваков, снова найдя в себе ту самую добродушную улыбку, с которой он встретил Худолея.

— Это что же, позвольте, — вдруг заговорил молчавший до этого студент Хаджи, заумный поэт. — Нас всех хотят выписать отсюда? Нет! Нет, я не согласен на это!