жидко, да и сама кавалькада – нахохлившиеся от ветра всадники – не выглядела особенно впечатляюще.
Церковь приняла их под свой теплый кров, как истинное прибежище от всех житейских бурь и треволнений, – Хорнблауэр поймал себя на этой неуместной метафоре и тут же вновь ушел мыслями в дела. Он сел за герцогом, так что краем глаза мог видеть Лебрена, который выбрал свою позицию из соображений стратегических: глядя на него, Хорнблауэр знал, когда вставать, когда опускаться на колени. Он впервые был в католической церкви, присутствовал при католическом обряде и немного жалел, что из-за множества мыслей не может изучить все так внимательно, как хотел бы. Облачения, древний церемониал – все это могло бы его впечатлить, но вместо этого он думал, как Лебрен надавил на священников, чтобы те отслужили молебен, способный навлечь на них гнев Бонапарта, и намерен ли этот отпрыск Бурбонов играть активную роль в кампании, и насколько серьезно следует относиться к донесениям о том, что имперские войска готовятся к наступлению на Гавр.
Запах ладана, тепло, бессвязные мысли – все это навевало дремоту. Хорнблауэр уже начал клевать носом, когда увидел, что Лебрен встает, и последовал его примеру. Процессия вышла из церкви.
От Нотр-Дам проехали по Рю-де-Пари и сделали полный круг по главной площади, прежде чем спешиться перед ратушей. В криках толпы не чувствовалось энтузиазма, а герцог приподнимал шляпу и махал в ответ на приветствия деревянным жестом. Его королевское высочество в полной мере владел обязательным для августейших особ умением стоически терпеть на публике любые телесные неудобства, но, судя по всему, умение это сделало его сдержанным и молчаливым. Хорнблауэр гадал, способен ли он воодушевить народ, ведь скоро французам предстоит убивать французов под номинальным предводительством герцога – как только Хорнблауэр решит, что на роялистов можно положиться в бою.
В большом зале ратуши было смертельно холодно, несмотря на ярко пылающие камины. Герцог поочередно приветствовал местных чиновников с супругами, которых подводили к нему пара за парой. Деревянная улыбка, учтивые бездушные фразы, точно отмеренная мера благосклонности от едва заметного кивка до легкого поклона – все указывало, как хорошо он вымуштрован. А сзади и по бокам от него толпились советчики: привезенные из Англии эмигранты, Мома и Лебрен – представители послереволюционной Франции, Хау на страже британских интересов. Неудивительно, что при таком количестве людей, дергающих за ниточки, герцог выглядит марионеткой.
Хорнблауэр видел красные носы и, над перчатками, красные локти женщин, мерзнущих в сильно декольтированных бальных платьях, дурно сшитых в последний день, когда они – жены торговцев и мелких чиновников – узнали, что приглашены на банкет. Некоторые толстухи задыхались в тугих корсетах, дамы постройнее силились изобразить томную незатянутую грацию, модную десять лет назад. Все они трепетали, предвкушая знакомство с особой королевской крови. Их мужья отчасти заразились общим волнением и оживленно переходили от группки к группке, но Хорнблауэр знал, что каждого грызет тревога: если империя Бонапарта устоит, они вскоре лишатся своих жалких состояний и надежд на покойную обеспеченную старость, окончат жизнь на гильотине или окажутся нищими изгнанниками. Герцог здесь в том числе и для того, чтобы этим людям пришлось открыто засвидетельствовать верность Бурбонам; наверняка многие явились на банкет лишь по настоятельному совету Лебрена, хотя предпочли бы отсиживаться по домам. Сомнения и душевные муки тщательно скрывались – в будущих исторических книгах напишут, что герцога Ангулемского приняли с ликованием. Вероятно, встреча Молодого Претендента[50] в Шотландии сопровождалась такими же тайными чувствами, что бы ни гласила позднейшая легенда. С другой стороны, банкет в Холируде не украшали красные мундиры морских пехотинцев и сине-золотые – офицеров королевского флота.
Кто-то тронул его за рукав; Хорнблауэр медленно повернулся и увидел парадно одетого Брауна.
– Меня прислал полковник Доббс, сэр.
Браун говорил тихо, не глядя на капитана и почти не двигая губами: он старался не привлекать внимания и не хотел, чтобы его подслушали.
– Да? – спросил Хорнблауэр.
– Пришла депеша, сэр, и полковник Доббс говорит, вам стоит на нее взглянуть, сэр.
– Я сейчас приду.
– Есть, сэр.
Браун выскользнул из залы; при своем росте и дюжем сложении он умел, когда надо, двигаться совершенно незаметно. Хорнблауэр выждал, чтобы не выходить слишком явно после него, затем направился к двери, прошел мимо часовых и, прыгая через две ступени, взбежал по лестнице.
В кабинете его ждал полковник морской пехоты.
– Они наконец выступили. – Доббс протянул Хорнблауэру записку.
Это была полоска бумаги, очень узкая, но тем не менее согнутая и по ширине, и по длине. Хорнблауэр удивленно взглянул на Доббса.
– Она была спрятана в пуговице гонца, сэр, – объяснил тот. – От агента в Париже.
Хорнблауэр знал, что многие высокопоставленные приближенные Бонапарта продают военные и политические секреты своего господина с целью обогащения или ради будущих выгод. Возможно, это письмо от кого-нибудь из них.
– Гонец выехал из Парижа вчера, – продолжал Доббс. – Добрался на почтовых до Орнфлера, ночью переправился через реку.
Писал явно человек очень осведомленный.
Сегодня утром осадная артиллерия отправлена из артиллерийского депо в Саблоне вниз по Сене. В составе перебрасываемых сил – 107-й артиллерийский полк, три роты саперов и рота минеров. Пушки 24-фунтовые, общим числом, насколько мне известно, 24. Говорят, командовать будет генерал Кио. Какие еще силы ему приданы, не знаю.
Подписи не было.
– Сообщение подлинное? – спросил Хорнблауэр.
– Да, сэр. Гаррисон говорит, да. И оно согласуется с тем, о чем нам доносят из Руана.
Итак, Бонапарт, припертый на востоке русскими, австрийцами и пруссаками, на юге – Веллингтоном, нашел людей и пушки, чтобы устранить новую угрозу на севере. Вниз по Сене от Парижа у него только