тем, что подпалила платье.
— Может, и мы прыгнем? — предложил Василий, не зная, чем бы развлечь Марьяшу, но она покачала головой.
— Всё думаю, как там тятенька... Хоть чем бы помочь! Сердце не на месте, не до веселия, Васенька.
Вот уже и дети начали клевать носами, и Бажена отправила их в хлев, на сено. Вот уже и костры прогорели, и ночь просветлела, как будто сдёргивали слой за слоем чёрную кисею, и можно стало уже различить отдельные сосны у далёкой опушки.
Чёрный волк поднялся и заскулил, глядя в сторону леса.
От леса шла Умила. Шла, а потом, не выдержав, побежала, и он захромал ей навстречу.
— Ну-ка, колесо сюда! — приказала бабка Ярогнева, хлопнув в ладоши.
Принесли то самое колесо, выбили середину. Василий сбегал домой за одеждой Завида, а когда вернулся, обод уже обвязали лесными травами, собранными Умилой. Купальскими травами.
— Ну-ка, пролезай! — велела Завиду бабка Ярогнева.
Он постоял перед ободом, покачиваясь. Влезал чёрным волком, а выбрался человеком. Повязка, наложенная ещё на звериное тело, теперь сползла, и стало видно, как много у него старых шрамов от чьих-то клыков.
Завид осмотрел свои руки и хрипло рассмеялся.
— Вышло, — выдохнул он. — И что ж... Отныне всегда человеком буду?
— Ну, ежели кто вдругорядь не проклянёт, — пожала плечами бабка.
А когда Завида увели, чтобы похлопотать о его ранах, когда утихла первая шумная радость, Василий вдруг ощутил, что плечи Марьяши под его рукой закаменели.
— Идут, — всхлипнула она, прикрыв рот ладошкой. — Идут!
И, сорвавшись с места, полетела через луг.
Он тоже побежал за ней, потому что показалось правильным не оставлять её одну. Но чем дальше, тем больше ему казалось, что он вообще-то лишний, так что он перешёл с бега на шаг, а потом и вовсе побрёл, едва переставляя ноги и делая вид, что он тут так, гуляет.
Рада, протянув руки, бросилась навстречу дочери и крепко обняла. Тихомир, смущённый, держался позади. Его рубаха повисла лохмотьями, на плечах и руках виднелись следы укусов, грудь расчертили глубокие царапины. Видно, нелегко ему пришлось.
Василий зазевался, а потому Рада обняла и его, расцеловала в обе щёки. И к корчме они возвращались под руки, как семья. Он умирал от неловкости.
Борис и Всеслава вышли, сами поклонились и слёзно просили прощения. Василий не знал, сумел бы такое простить, а Рада и Тихомир ничего, не держали зла.
Царь просил побратима вернуться с ним в стольный град, быть, как прежде, его советником, но тот отказался.
— Не серчай, — покачал головой Тихомир, — токмо не по мне это боле. Старею, должно. Ты уж позволь, сделай милость, остаться старостою в Перловке. А ежели помощь какая тебе будет надобна, токмо пошли за мною, тотчас прибуду. Побратимом я клялся тебе быть до самой смерти, побратимом до смерти и останусь.
— Что ж, и то верно, — помрачнев, кивнул Борис. — Много всего промеж нами встало. Ты уж знай, ты-то меня простил, а я себя вовек не прощу. Ежели хоть чем искупить вину могу, всё сделаю.
И ещё одно чудо случилось на исходе той ночи. Старый гончар, поманив рукой, повел людей через мост в поле, наигрывая мелодию. Все уже устали, не хотели идти. Может, один поднялся из жалости, второй — а там, так уж и быть, и остальные пошли смотреть, что он покажет.
А он, оборвав игру, засмеялся громко, раскатисто, да и рассыпался огнями, раскатился по полю.
— Кладовик! — ахнул кто-то. — Шапку, шапку!
А шапок-то почти ни у кого под рукой и не оказалось. Ох, как они засуетились! Едва что-то выкопав, передавали шапку другому, или накрывали огни ладонями, или падали на них животом.
— Гляди-кось! — обрадовался один. — Буски да перстенёк, да какие ладные! Жёнку потешу...
— А у меня-то, — даже прослезился второй, — не токмо на коровёнку, а и на двух достанет. Потешу детушек!
Суетился здесь и лодырь, который мечтал отыскать клад и жениться, а то даром был никому не нужен. Шапку он, видно, сшил на заказ — такую, что и три головы поместятся, и теперь, расталкивая всех, метнул её на самый большой огонь. Приподнял край, заглянул — а под шапкой коровья лепёшка.
— Да как это? — опешил он, заморгал глазами. Бросил шапку ещё — опять лепёшка. А уж как бросил в третий раз, шапка занялась зелёным огнём, да и сгорела. Одна опушка осталась.
Царь Борис хохотал, держась за живот. В суматохе, когда все тянули руки не глядя, он и сунул свою расшитую золотом, изукрашенную каменьями шапку одному из мужиков. Тот передал второму, третьему, и вот теперь самый последний из них стоял, с ужасом глядя то на шапку, то на царя, и не понимал, как же так вышло и не накажут ли их.
— Ну, добыл свой клад? — спросил царь, протягивая руку. — Шапку-то вороти!
И надел её, как ни в чём не бывало.
Скоро прислали карету, и всё царское семейство отбыло с остатками дружины. Мудрик — теперь уже, пожалуй, его годилось звать только Велимудром — упрашивал Ярогневу ехать с ними, но она отказалась. Тогда он сказал, что сам ещё их навестит.
Поблагодарил он и Василия за дружбу, и