багроветь. Василий даже подумал, не хватит ли его удар или типа того.
— Имеются справные парни! — тонко закричал Добряк, как закипевший чайник. — Даже и богатыри! Нет, подавай ей вот этого! Да какая бестолковая поглядит на того, кто зверем по лесам бегает! Дурная!
Тут он встретился взглядом со своей женой и прикусил язык, но было поздно. В воздухе искрило и отчётливо пахло надвигающейся бурей.
— Токмо бестолковая, значит, на зверя глядит, — ласково пропела Бажена. — Значит, дурная. Ах ты чёрт беззубый, а я ж тогда кто?
Буря разразилась. Добряк пытался оправдаться, но по части споров ему было далеко до жены. Кончилось тем, что он торопливо ушёл в сторону корчмы, что-то ворча с досадой. Бажена шагала следом, крича и размахивая руками, и раз или два хлестнула его полотенцем.
Скоро их перебранка приняла иное направление: как оказалось, Волк получил баранью ногу без разрешения. Добряк и Бажена взялись искать виновного, и им в первую очередь стал хозяин, который не уследил за своим зверем — вредитель, дундук, оглоед!
Из-за угла на них уставился козёл. Он внимательно слушал и кивал головой, жуя скатерть.
Василий старательно делал вид, что это его не касается.
— Ничего, — сказал он, присаживаясь возле Завида. — Может, бабка тебя расколдует. Было бы неплохо.
Завид вильнул хвостом.
Тут вернулась и Умила, тоже опустилась на колени. Она улыбалась.
— Что, есть надежда? — спросил Василий, кивая на волка.
— Поглядим, — сдержанно ответила она.
Скоро прозрачные летние сумерки окутали луг. Лёгкий туман пополз от озера, будто из воды потянули белую кисею. Над этим туманом качались головки цветов, вспыхивали там и тут редкие зелёные огни. Далёкий лес поголубел. В нём что-то ухало и потрескивало.
Началось веселье. На столы выставили ячменную кашу и пресные лепёшки с луком и чесноком. Исходили паром вареники с вишней, шкварчала яичница с салом, из корчмы вынесли целую бочку кваса. Гришку, чтобы не лез к столу, накормили рыбой, и теперь он лежал на лугу и громко икал.
Истопили баню. Перед закатом все искупались: кто в бане, поднеся баннику щедрый ломоть ржаного хлеба, кто в озере, задобрив русалок венками, а водяному оставив фигурку из теста.
— Ить чё мне делать-то с энтим? — ворчал водяной. — Хучь бы с пользою что поднесли...
Хохлик зашёл помочить копытца, поскользнулся, свалился в воду и верещал, что его толкнули. Потом, закутанный, обсыхал у печи.
Сходили к кузнецу, чтобы отнести цветочные венки и угощение. А он был не один — от поля к его землянке пролегла дорожка колосьев, и Мерцана стояла у края. Он, как всегда, промолчал, и она ничего не сказала, но они улыбались и были не одиноки в этот вечер, когда вся Перловка веселилась. Положив на землю цветы и еду, их оставили вдвоём, вернулись к корчме туманным лугом. Опять ели и пили.
Затянули песни. Первой начала Бажена, её глубокий сильный голос взлетел и умолк:
— Ты водица, водица...
Следом ещё двое подхватили с разных концов двора:
— Студёная, ох, студёная!
Незаметно исчезла Умила. Вроде только сидела за столом, поглядывала на Завида, которого перенесли ближе к печному теплу — но вот исчезла, не тронув ни еду, ни питьё. Василий молча пожелал ей удачи.
А как стало ещё темнее, зажглись костры, затрещали, рассыпая рыжие искры. Самый большой развели вокруг столба, на котором закрепили старое тележное колесо. Огонь тянулся змеёй, щёлкал зубами, трогал обод рыжими пальцами, но едва набрал силу и поднялся выше, едва принялся глодать спицы, как по знаку бабки Ярогневы колесо сбили. Любим и Деян со смехом прокатили его до озера, поддерживая с двух сторон прутами, и загнали в воду. Колесо зашипело и потухло.
Ночь тянулась, шумная и светлая от огней. Позабылись обиды, и дружинники пили и смеялись с теми, против кого ещё недавно обнажали мечи. Сидели со всеми вместе и царь с царицей — не во главе стола, а с краю, не хозяева, а гости не выше прочих. Но они были не в обиде. Обнимали сына, глядели — и не могли наглядеться.
Только Умилы не было на общем веселье. Только не вернулся Тихомир, и Марьяша сидела как натянутая струна, всё смотрела на лес — а лес потемнел и слился с далёким небом, и казалось, за полем и кострами нет ничего, кроме черноты.
Беспокоился и Завид. Он сумел подняться, похлебал воду из миски, посмотрел вдаль с тоской. Пошёл бы и в лес, вынюхивая след, если бы рана не отняла силы.
Пели ещё. Пели Неждана с Незваной, не зная слов, не попадая в такт и нимало тем не смущаясь. У Хохлика откуда-то взялась дудочка, и он подыгрывал. Дудели в свистульки и дети — как попало, для веселья, — а старый гончар играл хорошо. Порой он отрывался от игры, улыбался беззубым ртом, поглядывая на всех.
Водяной квакал под мостом, как большая жаба.
Над озёрной водой плыли голоса водяниц. Пели они красиво. Слов не разобрать, но будто звенят стеклянные колокольчики, то весело, то печально. Звон замирает, почти тает, но вот опять вступает колокольчик, другой, третий, громче, звонче — и тянет, тянет подойти ближе, расслышать, о чём эта песня.
Плясали вокруг костров и, разбежавшись, перелетали через огонь. Неждана с Незваной едва не поссорились, решая, кто первой прыгнет с Любимом, тянули соломины. Всё равно остались недовольны — одна тем, что не первая, другая