Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

Несмотря на то, что частник был способен скорее обеспечить страну дефицитными товарами, политические соображения и на сей раз брали верх.

У наблюдателей создавалось впечатление, что новое руководство все еще не знает, какой путь выбрать, а скорее всего пытается найти некий срединный путь.

Слова „реформа” в резолюции съезда не сыщешь. Партийная бюрократия и на сей раз оказалась сильнее тех, кто попытался подвигнуть ее хоть на какие-то изменения. И во второй год правления Горбачева „Литературная газета” 27 августа 86-го года проводит дискуссию. Что же обсуждают советские граждане в конце XX столетия? Вот подлинный заголовок одной из заметок: „Возможен ли город без очередей?”

В Риме я купил автомобиль „Форд Кортина”. Сделка была совершена, как вдруг я спохватился. В багажнике не оказалось ручки для завода мотора. Мой продавец-англичанин долго не мог понять, о чем это я. Наконец до него дошло. Тогда он подвел меня к мотору и сказал: „Видишь, здесь даже дырки для ручки нет”. Это был старый автомобиль 66-го года. И я вспомнил свои московские „Жигули” 71-го года, на которых в поездку без заводной ручки не каждый решится. Вот эти примеры — старый американский автомобиль, но более совершенный, чем советский новый, и обсуждение с серьезным видом возможности жизни без очередей, будто речь идет о возможности жизни на Марсе — на простом житейском уровне показывают степень советской отсталости. А пока, как и в догорбачевские времена, советские граждане продолжают стоять в очередях за всем: от лука до туалетной бумаги. „Литгазету” это наводит ни иронически-философские размышления такого плана: „А как полезно постоять в очереди. Особенно людям смышленым. Есть о чем подумать. И о причинах возникновения очередей, в том числе. Почему, задаются они вопросом, при продаже промышленных и продовольственных товаров, нужных каждый день, образуется шеренга в десять-двадцать человек?” Газета преуменьшает. В „шеренгах” этих, вытягивающихся порой на несколько кварталов, маршируют к магазинным прилавкам десятки, а то и сотни людей. Конечно, стоя в очередях, о многом передумаешь. Но „Литгазета”, проводя дискуссию, забывает напомнить своим читателям, что они пытаются вновь открыть Америку, что без очередей давным-давно живут во многих странах мира.

И опять совпадение. Первый съезд нового генсека открылся 25 февраля 86-го года. Ровно через 30 лет после знаменитого ХХ-го. Но ничего подобного тому, что произошло тогда, на сей раз не случилось. Развернувшаяся на съезде борьба осталась тайной для советского человека. О том, что происходило, он мог только догадываться, пытаясь по старой привычке узнать об этом, читая между строк. Ведь если судить по советской прессе, то на ХХVII съезде никакой борьбы не было. Но если это так, то почему в резолюциях съезда ничего не сказано о реформах, тогда как перед самым съездом о них говорили и Горбачев и Чебриков?

ВЫРВАЛСЯ ЛИ ДЖИНН?

Но джинн вырвался из бутылки. О необходимости реформ говорили повсюду. Но если у кого при этом и возникли иллюзии, их поторопились рассеять. Первого июля 86-го года вступил в действие новый указ „О нетрудовых доходах”. Автор письма из Москвы по этому поводу пишет: „Указ касается в одинаковой мере старушек, продающих цветы у входа в метро, директоров продовольственных магазинов, ректоров университетов. Поскольку фактически почти каждый человек в СССР вынужден как-то подрабатывать, открылось широкое поле для репрессий и, конечно, для сведения личных счетов... В результате ухудшилось продовольственное снабжение. Торговля на рынках становится рискованной. Да и городские жители, с областью „второй экономики” никак не связанные, открыто высказывают свои опасения по поводу упомянутого указа, так как теперь к их и без того трудной жизни прибавилось ощущение полной беззащитности перед законом, который давит всех. Ведь „отсутствие состава преступления” здесь не гарантируется... Все это, конечно, влияет на отношение народа к самому Горбачеву. Образ целеустремленного реформатора сменился образом человека, полностью не отвечающего за свои поступки, к тому же распыляющего свои силы во многих областях и всегда прибегающего, несмотря на красноречивость, к использованию тривиальных методов при решении всех вопросов”.

Напомнив указом „О нетрудовых доходах” о возможностях власти решили было объявить о предоставлении некоторой свободы частному сектору. Перед этим „Известия” подсчитали, что в частном секторе уже занято от 17 до 20 миллионов человек и что оборот его достигает почти 8 миллиардов рублей в год. С большей части этих сумм налог в государственную казну не поступает.

Вот тут-то и зарыта собака. Государство поставило себе целью выманить скрывающегося в подполье частника наружу. Выявить его, заставить работать на себя, то есть помочь обеспечить народ тем, чем режим обеспечить не в силах, и при этом еще и взыскать с частного сектора налог!

В 29 сферах общественного обслуживания разрешено было образовывать семейные предприятия вроде кафе, пошивочных и ремонтных мастерских. То, что существовало давно и тайно и преследовалось как частное предпринимательство, когда портной шил, а учитель давал урок, боясь стука в дверь и прихода фининспектора с участковым, теперь узаконивалось.

Проклятый советской властью, осмеянный советской литературой, частник из почти забытых двадцатых годов теперь вступал в современность. Да и слово это почти исчезло, почти вышло из употребления, а если и использовалось, то как бранная кличка, как это было в Саратове, когда толпа обрушилась на инвалида в телогрейке, разложившего на продажу пучки редиски. Нет, толпа не благодарила перепуганного мужика за то, что принес он ей то, чего в магазинах и днем с огнем не сыщешь. Она полностью была на стороне уводившего его милиционера, извергая вслед проклятому частнику ругательства за то, что, как ей казалось, он мог заработать на продаже выращенной им самим на скупой поволжской земле редиске.

В упомянутом уже очерке Федора Бурлацкого в „Литературной газете” между его героями происходит такой диалог:

„Стрешнев: Ты думаешь — безобидный старичок. Он цветочки разводит, а потом продает. А за сколько? Ты интересовался? Он тебе гортензию за полтинничек не отдаст. Тремя рублями не отделаешься.

Широков: Ну, и как быть?

Стрешнев: Как? Да запретить — и все тут.

Широков: Я спрашиваю, с цветами как быть?

Стрешнев: С цветами?

Широков: Ну да. Город без цветов оставить? Люди хотят иметь цветы. Хотят ранних огурцов, помидоров, фруктов. Хотят мяса хорошего и вдоволь, хлеба свежего и разного. Ты говоришь, цена высокая, а кто в ней виноват?

Стрешнев: Известно кто — спекулянт виноват.

Широков: Нет, Иван, и мы с тобой виноваты. Высокая цена на рынке отчего? От нехватки, от дефицита. А дефицит отчего? От твоих запретов, от ограничений на индивидуальную, да и на кооперативную деятельность. Был бы в области не один, а сто цветоводов, цена на тот цветочек упала бы до десяти копеек. Закон экономического состязания. А ты на старика цветовода набросился”.

Стало быть, придется перестраиваться „инженерам человеческих душ” и призывать к уважению частника. А для режима это знаменует его самое большое, сокрушительное поражение. Более того, обнародовав хоть и куцее постановление о реформах в виде „Закона об индивидуальной трудовой деятельности”, режим это поражение признал! После стольких лет борьбы с частной собственностью, объявлением ее источником всяческих зол, после провозглашения „окончательной победы социализма” Сталиным, скорого наступления „коммунизма, при котором будет жить нынешнее поколение советских людей”, Хрущевым, после „развитого социализма” Брежнева и Андропова, после „совершенствующегося социализма” Горбачева — вот тебе, бабушка, и Юрьев день — вытащен на свет Божий частник! Теперь он, а не широковещательные советские программы, должен выступить в роли спасательного круга, уцепившись за который советский режим надеется удержаться на поверхности. И вот эти две крайности — принятие указа о нетрудовых доходах и расширение частного предпринимательства — свидетельство борьбы внутри партийного руководства, и колебаний самого Горбачева, порой своими выступлениями напоминающего бессмертного Алексан Саныча Хлестакова. Еще до того как стать генсеком, он пообещал советскому народу, что Советский Союз вступит в „новое тысячелетие процветающей державой”. За оставшиеся до конца века пятнадцать лет он обещает осуществить то, чего не сумел достичь ни один генсек за 70 лет советской власти! Каким же образом намерен Горбачев достичь всеобщего процветания? На этот вопрос он отвечал так: „многократно повысить производительность труда”, „осуществить глубокие преобразования в экономике”, „создать более совершенный хозяйственный механизм”, „существенно ускорить научно-технический прогресс”, „добиться решительного сдвига в интенсификации общественного производства”.