id="id57">
5
В эти же месяцы мысли Ходасевича были заняты другой, несравнимо более серьезной полемикой, связанной с Пушкиным.
В 1923–1924 годах, в Саарове и позднее в Мариенбаде, Ходасевич решает написать книгу, в которой были бы собраны воедино его многолетние наблюдения над произведениями Пушкина. “Поэтическое хозяйство Пушкина” (такое название получил труд) частями публиковалось в “Беседе”, а также в “Современных записках”, “Русском современнике”, “Воле России”, “Днях”, “Последних новостях”. В начале 1924-го, еще не до конца дописав книгу, Ходасевич начал переговоры с издателями в России. Через Марию Будберг он связался с московско-ленинградским издательством “Книга”; но, не дожидаясь ответа, попросил Анну Ивановну на всякий случай поискать другого издателя. Для этого он передал ей оттиски из “Беседы” и копию рукописи одной ненапечатанной главы, посвященной “Русалке” Пушкина. Не поняв Ходасевича, Анна Ивановна предложила частному ленинградскому издательству “Мысль” (владелец Лев Вольфсон) недописанную книгу как готовую, а издатель сразу же купил ее и заплатил аванс.
28 апреля 1924 года, узнав о случившемся, Владислав Фелицианович пишет бывшей жене:
Сердиться, конечно, было бы глупо, потому что ты не хотела зла ни себе, ни мне. Но в очень трудное положение ты меня поставила. ‹…› Прошу несколько раз прочитать это письмо и поступить в точности, как я пишу. Итак:
Завтра я посылаю тебе рукопись всей книги. Посылаю на адрес Ионова[570]. Сходи в Госиздат и забери ее. ‹…›
Предложи рукопись Ионову для Госиздата. Если он возьмет, то верни аванс “Мысли”, получив из Госиздата. Если Ионов не возьмет книгу, то скажи “Мысли”, чтоб она издала книгу в том виде, который я посылаю, а не по твоему тексту. ‹…› Одни только “беседовые” заметки плюс “Русалка” – ничего не стоят. Мне будет за такую книгу стыдно. ‹…›
Кроме того, очень важно, чтобы книга набиралась не с листов, которые у тебя есть, а с посылаемых мною, т. к. в них много поправок и дополнений. ‹…›
5) Однако если “Мысль” категорически откажется печатать все 13 (или 13S) листов, то в крайнем случае согласись печатать те 9 (или 10) листов, которые ты ей продала. Но в этом случае я требую, чтобы на титульном листе стояло:
В. Х<одасеви>ч. “Поэтич<еское> хоз<яйство> Пушкина”.
Часть первая[571].
Ни одно из требований автора, кроме последнего, исполнено не было. Более того: к опечаткам “Беседы”, пунктуально воспроизведенным “Мыслью”, добавились новые; большая заметка о “Русалке” Пушкина, разделенная звездочками на мелкие фрагменты (числом 19), превратилась в 19 самостоятельных заметок; наконец, книга подверглась неграмотной редактуре: чья-то рука вписывала в рукопись Ходасевича неуместные эпитеты и искаженные цитаты. Прочитать корректуру Анне Ивановне не дали: “Мысль” торопилась выпустить книгу к пушкинскому юбилею.
Это привело Ходасевича в ярость. В сдвоенном 6–7-м номере “Беседы” он напечатал гневное письмо, в котором перечислил все эти безобразия и объявил, что вынужден “отказаться от всякой ответственности за книгу в этом виде”[572]. От гонорара он, однако, позволить себе отказаться не мог. Поскольку парижские заработки были очень скудны, поэт рассчитывал, что Анна Ивановна половину суммы передаст ему (речь шла о 250–300 рублях; зарплата мелкого служащего в СССР в ту пору составляла 35–40 рублей в месяц), но, судя по всему, та уже привыкла воспринимать российские заработки бывшего мужа как свои законные алименты, и Владислав Фелицианович не стал настаивать. Картина мало походит на ту, что рисует Анна Ходасевич в своих мемуарах: “Я часто получала от него письма с какими-то реальными указаниями, где и когда можно получить деньги и посылки, но это как-то не всегда получалось. Единственное, что я получала какое-то время, – это паек из Дома ученых”[573]. Но будем снисходительны к этой в самом деле несчастной и обиженной женщине: по крайней мере тогда, в 1920-е годы, она никому из знакомых не говорила о “Владе” худого слова.
Хотя и куцая, безграмотно изданная, книга эта вызвала немало критических откликов и породила довольно бурную дискуссию. Прежде, чем этой дискуссии касаться, следует сказать несколько слов о принципах и идеях Ходасевича-пушкиниста, какими сложились они к середине 1920-х; по существу они являются развитием идей и принципов Гершензона.
Во-первых, Ходасевич использует гершензоновский метод медленного чтения, включающий углубленный и зачастую интертекстуальный анализ каждой фразы, строки, каждого элемента текста. Не исключено, что этот метод восходит к еврейской традиции изучения и толкования Торы, с которой Гершензон мог соприкоснуться в детстве, по крайней мере, на элементарном уровне. Неслучайно Льву Яффе московский пушкинист напомнил “раввина из местечка”: “С подвижничеством раввина корпел он над ученьем и работал, только его ученьем были российская история, декабристы, исследование пушкинской поэзии и проблематика русской литературы”[574]. Другое дело, что в своем отношении к “учению” Гершензон был зачастую похож на дерзкого и вдохновенного хасидского цадика, больше полагающегося на свою интуицию, чем на традицию и рациональный анализ. Может быть, сказался и профессиональный опыт филолога-классика (Гершензон начинал свою научную деятельность с монографии об Аристотеле): для античников “медленное чтение” – норма.
Во-вторых, Ходасевич, как и Гершензон, был убежден в глубоком автобиографизме пушкинской поэзии, в неразрывной связи между творчеством поэта и его судьбой. О характере этой связи он говорит в речи “О чтении Пушкина”:
Поэзия возникает для Пушкина не из произвольного воображения, не из абстрактного философствования. В основе поэзии лежит впечатление, то есть материал, извлекаемый вдохновением из действительности. ‹…› Иными словами – в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. ‹…› Поэзия есть проекция человеческого пути. ‹…›
Творчество Пушкина находится в полном соответствии с таким взглядом на поэзию и поэта. Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит “впечатления” и переживания автора. Известно и то, что конкретные события, отражаясь в большей или меньшей степени, играя то первенствующую, то второстепенную роль, преломляясь под разными углами, так или иначе вписаны в большинство и эпических его творений. С полной уверенностью можно говорить о той или иной дозе автобиографии в “Кавказском Пленнике”, в “Цыганах”, в “Евгении Онегине”, “Скупом Рыцаре”, “Каменном Госте”, “Русалке” и т. д. и т. д. ‹…› Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту[575].
Собственным вкладом Ходасевича в пушкинистику стала идея изучения автореминисценций, намеченная еще в статье про “Уединенный домик”. Как пишет