злорадства? ‹…› Со своей стороны – даю слово, что ни тени, ни призрака невнимания, неуважения к тебе, ничего дурного ты не увидишь ни от меня, ни от Нины. ‹…› Постараюсь сделать так, чтобы никому не пришло в голову подшучивать, подсмеиваться и даже
жалеть тебя[555].
Тем не менее, несмотря на все эти опасения, летом 1923 года Ходасевич всерьез подумывал о возращении в Россию. Дело было, помимо прочего, в обстановке, сложившейся в Германии. Кроме экономических факторов его пугали и политические треволнения в этой стране. В том же письме от 1 августа Ходасевич замечает: “Здесь могут случиться такие события, что из Германии придется уезжать. В воздухе попахивает 1914 годом, то есть европейской войной”. Друзья поэта, как и значительная часть русского населения, начали постепенно покидать город. Андрей Белый уже все для себя решил; Гершензон, обливаясь потом (стояло необыкновенно жаркое лето), бегал по Берлину в хлопотах о советской визе.
Ходасевич тоже вскоре уехал – но в другом направлении.
4
Решив отправиться в Италию, где он некогда уже прожил много лет, Горький предложил Ходасевичу, как соредактору “Беседы”, присоединиться к нему. Но итальянскую визу получить оказалось непросто – Муссолини был поосторожней Эберта. В ожидании визы 4 ноября 1923 года Ходасевич и Берберова уехали в Прагу: Берлин стал им не по карману.
Столица Чехии, которая ныне по праву считается одним из красивейших городов мира и которая именно в те десятилетия порождала населившую ее высокими и низкими мифами словесность – от Кафки до Майринка и от Майринка до Гашека, Ходасевичу очень не понравилась. Не понравился не столько сам город, сколько местная эмигрантская среда, костяком которой были “русские профессора и писатели неолитического периода”. Единственное его и Нины общество здесь составляли Цветаева, Эфрон и приятельствовавший с ними Роман Якобсон, второй филолог-формалист, с которым Ходасевичу пришлось лично познакомиться. Якобсон уговаривал Ходасевича остаться в Чехии, предлагая переводить местного классика Карела Маху, современника Мицкевича и Словацкого; Ходасевич не соблазнился.
26 ноября в Чехословакию приехал Горький, и вместе с ним и его близкими Ходасевич и Нина с 6 декабря поселились в Мариенбаде, излюбленном курорте для людей, страдающих излишним весом, к числу которых ни Ходасевич, ни Горький никак не относились. Зимой это было тихое, заброшенное место, занесенное татрскими снегами. Горький, его семья и Ходасевич с Берберовой занимали в гостинице четыре комнаты – остальные 58 номеров пустовали.
Как вспоминал позднее Ходасевич, “жизнь в опустелом зимнем Мариенбаде была до крайности однообразна: днем работа, прогулка, вечером долгое чаепитие, раза два – общий выезд в синематограф, вот и все”[556]. Но именно здесь застало Горького и его друзей давно ожидавшееся историческое известие. “Однажды за ужином подали телеграмму от Екатерины Павловны Пешковой. Максим распечатал ее и прочел вслух: «Владимир Ильич скончался, телеграфируй текст надписи на венке». Мне показалась забавной такая забота о том, чтобы Алексей Максимович не забыл принять участие в официальной скорби. Я взглянул на него. Он с минуту сидел молча с очень серьезным, даже вроде как злым лицом, потом встал и вышел из комнаты”[557]. Конечно, для Горького смерть старого друга, ставшего диктатором, тираном, но все равно по-своему любимого, совсем не была забавна. Близким не составило особого труда уговорить его написать воспоминания об “Ильиче” для советской печати.
В Чехии Ходасевич и Берберова прожили четыре месяца: поэту и его спутнице, которых не подозревали в намерении устроить в Италии коммунистическую революцию, готовы были выдать визы еще в январе, но у Владислава Фелициановича раскрошились зубы, и пришлось срочно делать протезы (мариенбадский врач сделал их плохо – летом 1924 года Ходасевич жаловался Анне Ивановне, что не может жевать пищу и из-за этого страдает катаром кишок). Горький и его домочадцы все еще ждали своей очереди.
13 марта 1924 года Ходасевич и Берберова уехали из Праги в Вену, оттуда – в Венецию. Там они провели восемь дней, до 23 марта, а потом отправились во Флоренцию, но “в поезде передумали и докатились до Рима”[558]. Ходасевичу показалось, что “Венеция заметно одряхлела за тринадцать лет. Первое впечатление – гнетущее: прах, пыль, кажется – любой дом можно легонько растереть между пальцами”[559]. Скорее всего, изменился не мир, а собственный взгляд поэта. Нина же была в Италии впервые и, конечно, испытала все полагающиеся эмоции.
Для Анны Ивановны весть о переезде мужа в Италию стала еще одним ударом: надежд на его возвращение оставалось все меньше. В ИРЛИ сохранились два черновика открытки, которую она собиралась отправить Владиславу Фелициановичу. Первый:
Милый Владя!
Я живу, но живу плохо, – болят глаза и скверно на душе. Погода точно не итальянская. Удивляюсь твоим планам – если трудно в России, то не менее трудно в Италии. Пиши чаще. Благодарю за поздравления. А. Ходасевич. 31. X.1923.
Спасибо за деньги – получила[560].
Второй вариант (тот же день) – еще отчаянней:
Твой переезд в Италию меня удивляет – где же ты там будешь работать?
Я живу плохо. ‹…›
У меня очень болят глаза – от слез. Желаю тебе быть здоровым[561].
С каждым месяцем объяснения с женой становились все мучительнее, все напряженнее. Владиславу Фелициановичу было мучительно жаль многолетнюю верную подругу, и при этом он понимал, что, даже вернувшись в Россию, ничем не сможет ей помочь больше, чем и так помогает. Скорее всего, к началу (самое позднее – к весне) 1924 года он уже принял решение насовсем остаться за границей, но пока боялся сам себе в этом признаться. 18 марта в письме Владимиру Лидину из Венеции Ходасевич задает такой эвфемистический вопрос: “Кстати: в Берлине, Праге, Мариенбаде и здесь видел я много домов, в которых родились или жили многие великие люди: Гёте, Байрон и т. д. Хотел бы я также повидать дом, в котором родился Герцен. Как по-Вашему: стоит? Спрашиваю не для ближайшего времени, а вообще”[562].
Каким был ответ Лидина, неизвестно. Характерна, однако, следующая деталь: летом 1923 года Ходасевич и Берберова, выбирая маршрут дальнейших странствий, не захотели ехать в Париж. Для них это означало бы окончательный выбор: Париж был одним из главных центров не полу-, а самой настоящей эмиграции. Но 13 апреля 1924 года, не дождавшись Горького и разминувшись с ним всего на день, Владислав Фелицианович и Нина Николаевна выезжают из Рима в Париж – в город, где им придется прожить долгие годы – в поисках литературного заработка. (К слову сказать, с Парижем ситуация