Читать интересную книгу Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Литературная деятельность Полибия была проникнута тем же духом, что и его практическая деятельность. Задачей его жизни было написать историю объединения средиземноморских государств под гегемонией Рима. Его труд охватывает судьбу всех цивилизованных государств, — Греции, Македонии, Малой Азии, Сирии, Египта, Карфагена и Италии в период времени от первой пунической войны до разрушения Карфагена и Коринфа и изображает в причинной связи вступление этих государств под протекторат Рима. Целью своего труда Полибий считает доказательство разумности и целесообразности римской гегемонии. По своему замыслу и выполнению история Полибия представляет резкую и сознательную противоположность современной ему римской и греческой историографии. В Риме еще всецело стояли на точке зрения хронистов; здесь имелся ценный исторический материал, но так называемая историография ограничивалась наивными преданиями и разрозненными заметками. Исключение составляли очень ценные, но чисто субъективные произведения Катона, еще не поднявшиеся над первыми зачатками исторического исследования и историографии. У греков, правда, существовали свои исторические исследования и историография. Но в смутное время диадохов понятия о нации и государстве были утрачены столь основательно, что ни одному из бесчисленных тогдашних историков не удалось пойти по следам великих аттических мастеров, заимствовать их дух и правдивость и обработать всемирноисторический материал эпохи со всемирноисторической точки зрения. Греческая историография ограничивалась чисто внешним описанием событий или же была проникнута фразерством и ложью аттической риторики; слишком часто в ней отражаются продажность и пошлость, подхалимство и ожесточение того времени. Как у римлян, так и у греков существовала лишь история городов и племен. Полибий первый вышел из этих узких рамок. Как правильно указывалось, он, будучи родом из Пелопоннеса, был духовно одинаково далек как от ахейцев, так и от римлян; он перешел эти жалкие рамки, обрабатывал римский материал с эллинским зрелым критическим подходом и создал если не всеобщую историю, то во всяком случае историю, уже освобожденную от местных государственных рамок и охватывавшую римско-греческое государство в процессе становления. Пожалуй, ни один историк не сочетал в такой полноте, как Полибий, все преимущества писателя, основывающегося на источниках. Он вполне отдает себе отчет в объеме своей задачи и никогда не упускает этот объем из виду. Его внимание сосредоточено на действительном историческом ходе событий. Он отбрасывает предания, анекдоты, массу лишенных значения записей хрониста. Он восстановил в правах описания стран и народов, государственных и торговых отношений, всех тех чрезвычайно важных фактов, столь долго остававшихся в пренебрежении, которые ускользали от внимания летописцев, потому что не могли быть отнесены к определенному году. В собирании исторического материала Полибий обнаруживает такую осторожность и настойчивость, какой, пожалуй, ни у кого не было в древности. Он пользуется документами, в широких размерах привлекает литературу различных народов, всесторонне использует свое благоприятное положение для получения сведений от участников и свидетелей событий, наконец, по заранее составленному плану объезжает всю область средиземноморских государств и часть атлантического побережья 135 . Правдивость была в его натуре; во всех важных вопросах он беспристрастно относится к отдельным государствам и личностям, его интересует исключительно внутренняя связь между событиями, изложить которые в правильном соотношении причин и последствий он считает главной и даже единственной задачей историка. Изложение Полибия отличается образцовой полнотой, простотой и ясностью. Однако все эти чрезвычайные достоинства еще не создают первоклассного историка. Полибий выполнил свою литературную задачу так же, как и задачу практической действительности, — со всей силой разума, но только разума. История, борьба необходимости и свободы, является нравственной проблемой; Полибий же трактует ее так, как если бы она была механической проблемой. В природе, как и в государстве, для него имеет значение только целое; отдельное событие, отдельная личность, как бы они ни были поразительны, являются лишь частными моментами, небольшими колесиками в чрезвычайно сложном механизме, который называется государством. В этом отношении Полибий был более чем кто-либо другой создан для изображения истории римского народа, который действительно разрешил единственную в своем роде проблему, достигнув беспримерного внутреннего и внешнего величия, не имея ни одного подлинно гениального государственного деятеля, народа, который развивался на своих простых основах с удивительной, почти математической, последовательностью. Но момент нравственной свободы присущ истории каждого народа, и Полибий не мог безнаказанно устранить его из римской истории. Полибий рассматривает все вопросы, касающиеся права, чести и религии, не только поверхностно, но совершенно неправильно. Это надо сказать также о всех тех случаях, где требуется генетическое построение; чисто механическое объяснение событий, которое Полибий ставит на его место, порой приводит в отчаяние. Можно ли представить себе более наивную политическую конструкцию: превосходная государственная конституция выводится из разумного смешения монархических, аристократических и демократических элементов, а успехи Рима — из совершенства этой конституции. Толкование существующих отношений ужасает своей сухостью и отсутствием фантазии, его манера говорить о религиозных вопросах с пренебрежением, с высоты своего умственного величия, просто противна. Изложение его, в сознательном противоречии с обычной художественно стилизованной греческой историографией, конечно, правильно и ясно, но бледно и вяло; автор слишком часто вдается в полемические отступления или впадает в стиль мемуаров, причем в описании своих переживаний нередко проявляет чрезмерное самодовольство. Весь труд Полибия проникнут оппозиционным духом. Автор предназначал свое сочинение прежде всего для римлян, но и среди них нашел лишь небольшой круг людей, понимавших его. Полибий чувствовал, что он остался для римлян чужеземцем, а для своих соотечественников отступником и что его широкое толкование отношений принадлежит скорее будущему, чем настоящему. Поэтому он не свободен от некоторой угрюмости и личной горечи, в своей полемике против поверхностных и даже продажных греческих и некритических римских историков часто сварлив и мелочен и впадает в тон не историка, а рецензента. Полибий не принадлежит к приятным светским писателям. Но так как правда и правдивость выше всяких прикрас, то, пожалуй, надо сказать, что из всех древних писателей мы больше всего обязаны Полибию серьезными поучительными сведениями. Его книги подобны солнцу. С того момента, с которого они начинают свое изложение, раздвигается туманная завеса, покрывающая еще самнитскую войну и войну с Пирром. А с момента, которым они кончают, наступают новые сумерки, чуть ли не еще более непроницаемые.

Римская историография, современная Полибию, представляет странную противоположность широким воззрениям этого чужестранца на римскую историю и его широкой трактовке этой истории. В начале этого периода мы встречаем еще некоторые хроники, написанные на греческом языке, как например, упоминавшуюся уже (I, 886) хронику Авла Постумия (консул 603 г. [151 г.]), изобилующую плохой прагматикой, и хронику Гая Ацилия (законченную им в глубокой старости около 612 г. [142 г.]). Однако отчасти под влиянием катоновского патриотизма, отчасти под влиянием тонкого образования сципионовского кружка латинский язык достиг такого решительного преобладания в этой области, что не только среди новых исторических произведений уже редко встречаются работы, написанные на греческом языке 136 , но и старые, греческие хроники переводятся на латинский язык и, вероятно, читались, главным образом, в этих переводах. К сожалению, в латинских хрониках этого периода можно хвалить только то, что они написаны на родном языке. Они очень многочисленны и достаточно подробны; так например, мы встречаем указание на хроники Луция Кассия Гемины (около 608 г. [146 г.]), Луция Кальпурния Писона (консул 621 г. [133 г.]), Гая Семпрония Тудитана (консула 625 г. [129 г.]), Гая Фанния (консула 632 г. [122 г.]). К этому надо прибавить официальную летопись города Рима в восьмидесяти книгах, редактированную и изданную по поручению великого понтифика и авторитетного юриста Публия Муция Сцеволы (консул 621 г. [133 г.]). На этом летопись Рима кончается; записи понтификов продолжались, но ввиду растущей деятельности частных хронистов не играют уже роли в литературе. Все эти летописи, частные и официальные, в сущности представляли собой компиляции имевшегося налицо исторического или квазиисторического материала. Их ценность в качестве источников и их ценность с точки зрения формы падала, без сомнения, в той же мере, в какой возрастала их обстоятельность. Конечно, в летописях всегда есть примесь вымысла, и было бы весьма наивно упрекать Невия и Пиктора, что они поступали так же, как Гекатей и Саксон Грамматик. Однако позднейшие попытки строить на этом зыбком фундаменте могут вывести из терпения даже самого сдержанного читателя. Эти авторы играючи заполняют все пробелы предания чистейшим вымыслом и ложью. iii Затмения солнца, цифры ценза, родословные, триумфы — все это, не моргнув глазом, заносят задним числом в летописи от текущего года вплоть до первого года от основания Рима. В летописях записано, в каком году и месяце, в какой день царь Ромул вознесся на небо; записано, как царь Сервий Туллий праздновал свой триумф по случаю победы над этрусками 25 ноября 183 г. [571 г.] и еще раз 25 мая 187 г. [567 г.]. Так и в римских доках показывали легковерным судно, на котором Эней прибыл из Илиона в Лаций. Даже свинью, которая указывала дорогу Энею, засолили в римском храме богини Весты. Эти знатные летописцы сочетают с вымыслом поэта скучнейшую канцелярскую точность. Свой богатый материал они трактуют с пошлостью, неизбежной при отказе от всех поэтических и исторических элементов. У Писона мы читаем, например, что Ромул воздерживался от пиршеств, когда на следующий день у него было заседание; что Тарпея открыла сабинянам ворота крепости из любви к отечеству, чтобы лишить неприятеля его щитов. Неудивительно, что рассудительные современники видели в этом «не историю, а детские сказки». Несравненно большую ценность представляли отдельные произведения по истории недавнего прошлого и современности, а именно история войны с Ганнибалом, написанная Луцием Целием Антипатром (около 633 г.) [121 г.], и написанная более молодым Публием Семпронием Аселлионом история его времени. Здесь мы находим по крайней мере ценный материал и серьезное отношение к истине; у Антипатра также живое, хотя и очень вычурное изложение. Однако, судя по всем свидетельствам и сохранившимся отрывкам, ни одна из этих книг не могла сравниться по форме изложения и по оригинальности с «Началами» Катона, который, к сожалению, в области истории создал так же мало, как и в области политики.