удостоверить, что даю согласие на жалкий паёк и рваную одежду, что добровольно включаюсь в очередное мероприятие режима! Память бросилась на выручку. Вспомнилось, как в начале войны отвергнутые служители культа, священники, митрополиты сдавали в казну государства сохранившиеся у церкви иконы, драгоценные камни, перечисляли Красной армии огромные суммы денег на самолёты. Это волновало в военные годы. Я – присоединилась
к ним.
Затем ещё новость. На свой лад – невероятная. На колонне вдруг начали белить бараки, аврально выводить клопов. Выравнивали дорожки. Приезжие контролёры переворачивали столы, проводили снизу носовым платком и укоризненно качали головой:
– Ну куда же вы смотрите? Пыль! Ай-яй-яй!
– Да что наконец происходит?
– Говорят, лагеря будет объезжать комиссия ООН.
В прозвучавшей аббревиатуре прослушивался ветер дальнего мира. Донесётся ли он до нас? В душе шевельнулось что-то похожее на надежду. Люди земного шара! Другой общественный строй! Разве это может иметь к нам отношение? В бараке ОП излюбленным местом была огромная печь. Прижавшись к ней, люди отогревались. Стоял там и двадцативосьмилетний Кацман. С некоторых пор я заметила, что глаза его как-то особенно блестели. Видела: хочет чем-то поделиться. Наконец решился:
– Говорю только вам, сестра. Я скоро буду на свободе. Получил письмо. Евреи за границей организовали общину. Собирают деньги, чтобы нас освободить. Это точно. Это будет скоро. Верите? И я обещаю вам: сделаю всё, чтобы освободили и вас. Понимаете, это всё так здорово! Там хлопочут за здесь!
Так когда-то в Беловодске поляки верили в то, что их вызволит правительство. Кацман верил в то, что его спасёт нация, к которой он принадлежит. А я? Я не была уверена даже в том, что могу считать себя законным обитателем земли. Многие прожили длинные жизни, не подозревая о возможности подобного самочувствия. Его знают люди, не обогретые в детстве любовью, те, которых преследовали и предавали. Нет, я веры милого рыжего Кацмана – не разделяла.
* * *
За мной прибежали с вахты: «Приехал Филипп Яковлевич. Пошёл в ясли. Ждёт вас там». Нам разрешили войти в заветную комнату, где стояла кроватка Юрика. Филипп поднял на руки сына, рассматривал его, прижимал к себе: «Крошка моя! Отрада! Сын!» Он был не на шутку взволнован. Обратив ко мне растроганное лицо, произнёс:
– Как я тебе за него благодарен, Лёля!
– Я – Тамара! – пришлось поправить его.
– Ересь! Чушь! Не может быть, чтобы ты хоть на секунду подумала, что у меня в жизни есть кто-нибудь, кроме вас. Есть мы трое. И всё! Больше никого. Ничего. До конца моей жизни. Верь мне. Прошу! Верь! И прости! Как глупо получилось… Прости.
В который раз на глазах происходила метаморфоза. Из суетного, выспреннего он становился искренним, простым. Да так мгновенно, что боль не успевала обжечь.
– Скажи, что ты мне веришь во всём! Успокой меня. Веришь? Да? – настойчиво повторял он один и тот же вопрос. Он умолял и… требовал.
– Верю, – ответила я, потому, что ничего другого вынести уже не могла, потому, что было время осознать своё одиночество, и потому ещё, что была в тот момент сильна материнством.
– Спасибо! Я – твоё пристанище. Обопрись на меня. Доверяй мне во всём! Я не обману тебя! Мне сорок лет. Я так мечтал о сыне! Только теперь я обрёл семью. Давай с тобой всё обговорим.
Времени на то, чтобы обстоятельно поговорить, никогда не хватало. Посещения были нелегальными, минуты – подконтрольными страху: собственному и за тех, кто решался пропустить в зону. Филипп торопился сообщить главную новость: он наконец развязался с Верой Петровной, уехал из Урдомы. Живёт один. Даже географически наконец избавлен от неё. Именно так он намерен жить дальше и ждать нас с сыном – свою семью. Ждать, понятно, ещё немало, но он продолжает хлопотать о моём освобождении. Надеется на лучший результат. Рассказал, что работает теперь начальником санчасти крупного отделения. Он счастлив. Он любит нас с сыном – «так, как никто никогда и никого не любил».
* * *
От Веры Николаевны, с которой мы находились в камере внутренней тюрьмы МВД во Фрунзе, пришло письмо. Ей удалось найти мою сестру. Валечка жила в Москве. Я держала в руках её адрес.
Я растерялась. Написать младшей сестре, что нахожусь в лагере? Осуждена? А за что? Какая она? Что понимает? Что – нет? Не терпелось узнать, как сложилась её жизнь. В конце концов я набралась храбрости и написала. В ответном письме Валечка описывала, как из угличского детдома была мобилизована на строительство газопровода под Москву. Доучиться в школе не пришлось. Жила в общежитии. Зарабатывала мало. Понять случившееся со мной – не может. Задавала простейшие вопросы, на которые я ответить не могла. Следовало написать ей о сыне. О Филиппе. Скрывать происшедшее не хотела. И всё-таки не решилась. Отложила.
Филипп уезжал в очередной отпуск на юг, в Ессентуки, через Москву. Просил дать адрес сестры: «Хочу познакомиться с Валечкой – ведь это твоя сестра». Я заколебалась. И адрес – не дала. Приехав в Москву, Филипп через адресный стол разыскал её сам и навестил.
Валечка была уже взрослая девятнадцатилетняя девушка, однако мне виделась всё тем же незащищённым подростком. Блокада, война, детдома и стройки, на которых она работала, сформировали её на свой лад. Но письмо, в котором она описывала своё впечатление о Филиппе, потрясло меня. «Ты меня прости, милая, – писала она, – но, понимаешь, на меня что-то не очень хорошее впечатление произвёл твой второй супруг. Может, он и хороший, ведь я его видела один раз. Пойми, я тебя жалею, мне трудно, но я была убита, когда он мне сказал, что есть сын. Он мне рассказывал, как ты живёшь, как ходишь в морозы в телогрейке, рассказывал, чем вас кормят там, в лагере, говорил, что безумно тебя любит. Но как же он может ездить по курортам в Сочи, в Ессентуки, если ты там, в лагере, работаешь и мучаешься? Лучше бы он тебе на эти деньги купил что-то тёплое».
В практицизме младшей сестры прочитывался суровый курс её жизни. Было больно сознавать, что с четырнадцати лет она в одиночку сражалась с военными и послевоенными трудностями. В прямолинейности её суждений присутствовало достоинство и вполне определённые оценки и критерии. Следовало признаться себе в том, что мой приговор Филиппу и жизни ещё не вызрел. Я ещё не имела права его выносить. Каким бы затяжным и странным это ни выглядело, это было именно так. Поистине, «мера вещей» – это сам человек, его отдельная судьба.
* * *
С очередной комиссией для обследования колонны Межог приехал новый заместитель начальника