прочитав мои мысли.
— Не думаю, что они были просто серьёзными. Они явно были острыми, как бритва, если у меня сложилось о Ханне верное впечатление. — Считаешь, она подобралась к истине слишком близко?
— Уверена в этом. Конечно, обманом заманить её в хижину не составило ему труда. Там он её, вероятно, некоторое время держал живой. Может быть, просто не знал, что с ней теперь делать. Она ведь не вписывалась в типичный портрет его жертвы.
Малин всхлипнула, и я протянул ей платок.
— Я хочу кое о чём тебя попросить, — сказал я, доставая ручку и бумагу.
И я рассказал Малин о своих планах.
В другом крыле больницы лежал Свен Фагерберг, окружённый аппаратами, которые контролировали его пульс, дыхание и насыщение крови кислородом. От электроники исходил слабый шум и пиканье.
На стуле рядом с кроватью, закинув ногу на ногу, сидел Манфред. Он, в отличие от остальных, чувствовал себя здесь привычно, потому что в прошлом году его собственная дочь провела несколько месяцев в палате интенсивной терапии после того, как серьёзно пострадала в результате несчастного случая.
Несмотря на это, а возможно, именно по этой причине, от зрелища измождённого тела Фагерберга в окружении поддерживающих жизнь аппаратов Манфреду было не по себе.
— Я подумал, вам будет интересно узнать, как мы его взяли, — закончил Манфред свой рассказ о поимке Бьёрна Удина.
Фагерберг приподнял одно веко. Его лицо было пепельно-серым, а оставшихся сил у него едва хватило бы, чтобы выговорить несколько слов.
Его покрасневший глаз поглядел на Манфреда.
— Ей нужно было стать секретаршей, — прошептал Фагерберг и закрыл глаз.
— Простите, — переспросил Манфред, нагнувшись над умирающим, чтобы лучше расслышать его. — Кому?
Но Фагерберг уже провалился в глубокий сон, чтобы больше не проснуться.
В последующие дни я ещё два раза навещал Малин, и мы беседовали по многу часов. Она помогла мне отыскать последние кусочки мозаики.
Окончание истории я дописал самостоятельно.
Словно пальцы сами знали, что нужно делать, когда касались клавиатуры. Словно это знание жило в моём теле. Слова рождались прямо у меня на глазах, поселялись на экране, складывались в предложения и абзацы, и постепенно стали моим плотом.
Он не был слишком красив, но свою функцию выполнял.
И тьма отступала с каждым написанным мной словом.
Свой рассказ я закончу здесь, в подвале, сидя за компьютером.
С того дня, как был схвачен мой отец, прошло три месяца.
Я переехал наверх, в бабушкину спальню, выкинул всю старую мебель и купил новую, а теперь я собираюсь позвонить сестре. Может быть, время ещё не упущено, и мы сможем наладить какие-то отношения. Но я изо всех сил стараюсь привести ожидания в соответствие с реальностью. Мы не виделись много лет, и я не могу вспомнить, когда последний раз сказал ей доброе слово.
Честно говоря, я сомневаюсь, что вообще когда-нибудь это делал.
Я виню в этом свою тьму, и папу, но, определённо, во всём случившемся есть и моя вина. Я ведь мог сделать выбор идти дальше ещё много лет назад, но я этого не сделал. Поэтому я считаю, что в качестве одного из этапов своего излечения я должен попытаться простить себя.
Я размышляю над тем, стоит ли связаться и с единокровным братом. Но я ещё не принял решения — он ведь всё ещё считает своим отцом Курта Санделла, и порой мне кажется, что лучше всего будет позволить ему сохранить эту убеждённость. Ларс ведь никого никогда не просил втягивать его во всё это.
Моя история подходит к концу.
Я закрываю глаза и вижу Элси Свеннс, мою бабушку, с которой всё началось. Волшебное семечко, из которого со временем выросла эта необычайная история, несмотря на то, что сама Элси стала тенью.
Но так как история циклична, пусть она закончится там, где начиналась.
Я протягиваю руку за единственной уцелевшей фотокарточкой Элси — солнечным днём она стоит на променаде Страндвеген и улыбается незнакомому фотографу — и кладу руки на клавиатуру.
* * *
Тёплым весенним днём 1933 года Элси впервые ступила на шведскую землю. Над Европой клубилась тьма. В Германии президент Гинденбург был вынужден отдать пост государственного канцлера Адольфу Гитлеру. Была основана Гестапо, начались бойкоты еврейских лавок, и был открыт Дахау — первый концентрационный лагерь.
В то время, как Элси садилась на корабль в Финляндии, в Берлине полыхал книжный пожар. Искры взвивались высоко в воздух, пока огонь пожирал запрещённые книги. В Норвегии Видкун Квислинг совместно с Юханом Бернхардом Юртом только что основали местную нацистскую партию.
Но Элси видела перед собой только Стокгольм.
Остановившись на площади Нюбруплан, она замерла, очарованная открывшимся пейзажем. Вдоль причала выстроились гружёные лесом и льдом баржи, а рядом судна поменьше мирно покачивались в спокойной воде. В городской суете проезжали трамваи и пролётки. Вокруг было больше людей, чем Элси когда-либо видела. Там были типичные жители Стокгольма — мальчишки-разносчики, домашняя прислуга, домохозяйки. Писатели, ремесленники, машинистки. Благородные господа, легконогие дамы, несмышлёные детишки, играющие в догонялки прямо на трамвайных путях. Гуляющие семейства, которые направлялись в сторону острова Юргорден, да разнорабочие, которые мельтешили возле барж на пристани.
И среди всей этой толпы стоит она — не ведая о грядущей войне, не зная, что встретит мужчину, родит ребёнка и столкнётся с убийцей, который отнимет её жизнь холодной зимой десятью годами позже.
Она выглядит немного растерянно. На ней плащ, а в руках — потрёпанная дорожная сумка. Всё богатство Элси — одежда, которая на ней надета, да и та порядком изношена. Да ещё старая сумочка из коричневой кожи.
Под мышкой Элси держит свёрнутую в рулон газету, которую только что читала. В ней — обстоятельный репортаж о том, как во Франции сёстры Кристина и Леа Папин хладнокровно убили своего