было не в порядке. Возможно, я был её искуплением за то «ужасное лето».
После того, как папа лишился ступни, он стал всё глубже погружаться в свою трясину. Целыми днями он сидел перед телевизором с бутылкой в руке, поглощённый собственной тьмой.
И его тьма стала моей.
Если Элси была семенем, а Бритт-Мари — древом, осью колеса, вокруг которой завертелась эта странная история, — то я оказался хилым маленьким отростком, который проклюнулся на теневой стороне, где ничего нормально не растёт.
Такое наследие я получил от папы.
А от своего наследия не убежишь, как бы быстро ты не бегал.
Возможно, описывать события словами — полезно. Может быть истории — или слова — освобождают нас от груза.
Только когда я сам вырос, моя ненависть обратилась в потребность понять. Я просил бабушку рассказать о маме и папе. Я прочёл машинописный рассказ об Элси и настоящем Болотном Убийце, который мама записала в семидесятых и который бабушка заставила меня сохранить, когда полиция забрала мамины вещи в середине восьмидесятых.
Этот рассказ стал первой главой моей книги, я лишь внёс минимальные корректировки в текст.
Остальное дописал я сам.
Я реконструировал ход событий так достоверно, как мог, опрашивая тех, кто имел отношение к истории. Я перелопатил горы диссертаций, газетных статей и официальных документов. Изучил протоколы предварительного следствия и журналы следователей и несчётные часы провёл в библиотеках и архивах.
Но самые важные части мозаики встали на свои места благодаря маминым записям и фотографиям, а ещё благодаря встрече с Ханне в Ормберге, когда она столь щедро поделилась со мной историей своей жизни. С другими я тоже говорил. Фагерберг с Рюбэком, на удивление, были настроены позитивно, и ничего не имели против того, чтобы рассказать мне то, что сами знали.
Я ухитрился даже выйти на Августа Буберга — одного из констеблей, которые работали в сороковых вместе с Элси. Этот почти столетний человек, живущий в доме престарелых в Мариефреде, рассказал мне о смерти Элси и о борьбе системы с женщинами-полицейскими в конце пятидесятых. Буберг упомянул, что его бывший шеф, старший констебль Седерборг, обещал скорее съесть свой старый шлем, чем позволить ещё одной женщине в полицейской форме ступить на порог четвёртого полицейского участка.
Но охотнее всего Буберг говорил об Элси.
— Я ведь был очарован ею, — признался он, и глаза старика заблестели. — Очарован сильнее, чем женатый человек может себе позволить быть очарованным коллегой, если вы понимаете.
Одно было мне ясно с самого начала: это не будет история о папе, потому что он этого не заслуживает. Эта история не встанет в один ряд с писульками, от которых меня тошнит, — с теми, что возводят монстров в один ранг с рокзвёздами: В голове серийного убийцы, Разговор с серийным убийцей, Охота на… и бла-бла-бла.
Нет.
Это должна быть история о тех, кто пытался его остановить. О женщинах, которые превратились в тени, и которым не дано было прожить свои жизни. О них, угасших, словно свечки, на сквозняке из открытого окна — о Бритт-Мари, Ханне, Линде и других.
Я всецело погрузился в эту историю, я охотился на неё, пока она не поймала меня.
Я стал охотником за тенью.
Всеми доступными способами пытался я разобраться во всём этом, потому что инстинктивно чувствовал: только так я смогу себя спасти. Я добровольно признаю, что порой кое-что додумывал. Но это лишь для того, чтобы сделать непонятное понятным, чтобы облечь непостижимое в слова.
«Разве я вообще способен написать такую историю?» — думал я.
«Могу ли я записать её?»
В моих жилах течёт его кровь и, к тому же, я — мужчина, совсем как он.
Я долго над этим размышлял. Рассматривал проблему под разными углами, крутил её и вертел, пока наконец не пришёл к выводу, что это не имеет никакого значения. Мы, люди, такие же животные, как и все прочие. Против всех, кто представляет собой угрозу, мы применяем силу, потому что можем и потому что желаем этого. Вне зависимости от пола — совсем как начальница Малин.
Только об одном написать я не решился — о том, как мой папа убил маму.
У меня не получилось — было слишком больно. Но как раз в этом, наверное, нет ничего странного — ведь мой папа убил маму, и похоронил её под строящимся многоуровневым гаражом.
Я напишу это ещё раз:
Мой собственный папа убил мою маму, и спрятал её тело под строящимся гаражом.
Я пытался, даже не один раз, но не смог, не посмел, не захотел писать о том, что произошло тем дождливым вечером, когда мама отправилась проверять сообщение Гуниллы Нюман о том, что в парке стоял человек и разглядывал её окно.
Единственным утешением мне служит тот факт, что мама своим появлением, вероятно, спасла жизнь Гунилле. Ценой собственной смерти она сохранила чужую жизнь.
Я хотел бы, чтобы мама об этом знала.
Вам, наверное, любопытно, что же дальше происходило в дачном домике в Эстертуне. Как всё закончилось для Малин. Сдался ли я под напором тьмы, или те слова, что я уже начал складывать в историю, стали для меня плотом, на котором я смог выплыть оттуда?
Так вам интересно, убил ли я своего отца?
Стал ли я таким же, как он?
Кем написана книга, которую вы читаете — палачом или жертвой?
60
Молоток, который я держал в руке, казался мне неописуемо тяжёлым, словно кувалда. С него капала на пол кровь.
Мой папа — убийца — сидел на полу передо мной, и лицо его было испачкано кровью.
Женщина на полу лежала совершенно неподвижно. Если она ещё и была жива, то