потому, что она сама так отчаянно хотела забыть. И она хотела забыть не от ужаса, а от стыда.
Потому что, когда мужчина покинул комнату, она пожалела об этом. Ей хотелось, чтобы он оставался там, омывая ее руку слезами и поцелуями, пока рассвет не выведет ее из транса и она снова не сможет двигаться — тогда она, может быть, прикоснется к нему, увидит глаза того, кто сказал ей, что она любима.
В ту ночь, впервые за много лет, Неде приснилась ее мать.
Они сидели на кухне Орч'дьюри, семейного дома на склоне холма над Ормаэл-Сити. Сутиния усердно резала овощи. Лук-порей, морковь, репа, зеленый лук. Она цепляла их лезвием большого ножа и бросала в дымящуюся миску, ни разу не взглянув на свою дочь, стоявшую в шести футах от нее.
— Мама, — сказала Неда. — Для кого ты готовишь?
— О, о, — беззаботно пропела Сутиния, поворачиваясь к полке со специями.
Неда сказала матери, что у нее нет настроения принимать посетителей. Мать что-то промурлыкала и продолжила готовить, как какая-то странная машина. Неда пошла по своему любимому дому и увидела, что пол усеян детскими игрушками. Среди них была замечательная ручка, подаренная ей селками — она просто лежала на полу и ждала, когда ее растопчут. Раздраженная, Неда подняла ручку и спрятала ее в складках халата. Она была поражена, обнаружив, что под халатом на ней ничего нет.
— Спички закончились, — сказала Сутиния. — Черт, черт, черт.
Неда украдкой провела рукой по своему телу. Все ее боевые шрамы были на месте. И, взглянув в зеркало над камином, она мельком увидела свои красные татуировки мзитрини.
— Заканчивай, ты меня слышишь? — закричала ее мать. — Пазелу нужно искупаться, прежде чем мы будем есть.
Неда посмотрела на нее:
— Ты со мной разговариваешь?
Мать вздрогнула, опрокинув бутылку кулинарного вина.
На стене кухни висела старая карта города — стена еще не была разрушена. Ормаэл: Утроба Утра. Вот что означало это название на каком-то древнем языке; она не вспоминала об этом много лет. Она снова посмотрела в зеркало. Она родилась здесь, родилась из утробы — из утробы этой невозможной женщины за плитой. До того, как родилась вторично и стала Недой Играэл, Недой Феникс-Пламя, служанкой Невидимого.
Она подошла к задней двери и ее открыла. За столом в саду сидели брат, которому было всего девять или десять лет, и доктор Чедфеллоу. Они вместе ломали голову над текстом на мзитрини.
— Это рубашка отца, — сказала Неда. — Твой вонючий любовник надел его рубашку.
Сутиния поворошила огонь в плите.
Неда вышла наружу. Солнце палило вовсю, краски выцвели до белого цвета. Она встала прямо рядом с мальчиком и мужчиной и спросила себя, чувствует ли кто-нибудь вообще ее присутствие. Пчелы жужжали на апельсиновом дереве, которое она посадила маленькой девочкой. Доктор Чедфеллоу спрягал глагол кетак: прощать.
— В языке мзитрини нет страдательного залога, — сказал он Пазелу. — Ты не можешь сказать: «Грех был прощен». Ты должен объявить, кто прощает, понимаешь? Ты не можешь менять правила.
Он продолжал говорить, указывая на строчки в увесистом томе. Через садовую калитку Неде был виден край сливового сада. Было время сбора урожая; там были жнецы с корзинами, привязанными к их поясам. Но вместо старой процедуры, когда кто-то взбирался по шаткой лестнице и старался не упасть, у мужчин были корзины поменьше на шестах, которые они высоко поднимали, прямо в ветви деревьев. Защитив глаза ладонью, Неда увидела, что на верхушках деревьев сидят икшели, выбирая самые спелые плоды и бросая их в эти корзины, когда те проплывали мимо.
— Декета, я прощаю. Трокета, ты прощаешь...
Внезапно Пазел посмотрел ей прямо в глаза.
— Это твой сон, — сказал он. — Ты должна разрешить маме в него войти. Она боится вмешиваться.
— Но она уже здесь!
— Это ты так думаешь, — сказал ей брат и снова опустил глаза в книгу.
Неда вернулась на кухню. Ее мать резала лук, смаргивая слезы. Неда наблюдала за ее работой. Иногда руки Сутинии хватали какой-нибудь предмет, которого мгновение назад там не было.
— Мама?
— Хм-хм...
— Прекрати резать и посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты... Я хочу, чтобы ты вошла в этот сон.
Мать закричала. Неда была уверена, что Сутиния порезалась. Но нет, она выронила нож и прижала обе руки к лицу. Она смотрела прямо на Неду и плакала от радости.
Слезы во сне не похожи ни на что другое в человеческом опыте: полное погружение в чувство, срывание слов, лжи, оправданий, бинтов, которые мы наматывали на себя с тех пор, как впервые научились говорить. Обнимая Сутинию, Неда плакала о потраченных впустую годах, о боли, которую она как причинила, так и получила, о расстоянии, которое внезапно было преодолено, об огромном расстоянии, которого больше не будет.
Мы должны перестать плакать, сказала мать, прижимая голову Неды к своей груди. Слезы разбудят нас, если мы не перестанем.
Но ни одна из них не проснулась. Когда слезы закончились, Неда почувствовала, что изменилась, и знала, что перемена сохранится, когда она очнется от сна.
— Я больше не верю, — сказала она, вытирая глаза. — Это все равно что умереть. Я не знаю, что делать.
Сутиния просто посмотрела на нее и взяла за руку.
— Кайер Виспек собирается меня убить.
— Ты хочешь сказать, что со сфванцкорами такого никогда не случается?
— Если это и происходит, никто в этом не признается. Старейшины, вероятно, убивают сфванцкоров быстро и тихо. И винят в смертях шпионов Арквала или Шаггата, а то и дьяволов. Кто знает.
— Мы почти чужие, верно? — спросила Сутиния.
Неда ничего не ответила. Мать крепче сжала ее руку.
— Я никогда не попрошу у тебя прощения, — сказала она, — за то, что не смогла защитить тебя, за то, что причинила тебе вред этим заклинанием.
— Ты говоришь ерунду, — сказала Неда. — Заклинание не убило меня. Оно, вероятно, несколько раз спасало мне жизнь. Пазелу приходится хуже. Я могу притворяться нормальной, но он не может скрыть эти припадки.
— У тебя такой голос...
— Иностранный? — спросила Неда. — Религиозный?
— Старый, я хотела сказать. Намного старше двадцати двух.
— Последние шесть лет были длиннее, чем первые шестнадцать. Они были моей второй жизнью.
— Первая закончилась, когда ты принесла свои обеты?