Она смотрела на него нежно, как на своего рыцаря. Никогда до этого не думала она, как идет ему студенческая фуражка, какой у него в ней независимый, умный вид. И когда поезд тронулся наконец, она не сводила глаз с окна вагона третьего класса, из которого высунул голову Володя, хотя мало что и видела при этом — мешали слезы.
Но с вокзала домой — это было в два часа дня — Еля шла ободренная примером брата. Точнее, она как бы тоже уехала уже из дому, только в сторону обратную: он на север, она — на юг.
Деньги, хотя их было всего только сорок пять рублей, ее положительно окрыляли. Она шла с такою легкостью, едва касаясь земли, как давно уже не ходила. И когда увидела, что навстречу ей идет какой-то старый полковник с сияющим медным крестом ополченца на фуражке защитного цвета и в новенькой тужурке тоже цвета хаки, она остановилась вдруг и обратилась к нему довольно звонким, не сомневающимся в себе голосом:
— Послушайте, господин полковник!
Полковник — он был гораздо выше Ели — остановился и даже постарался держаться при этом молодцевато, хотя был стар. Его крупный ноздреватый нос с горбиной нахлобучен был на серые усы, и начавшими уже белеть от старости красновекими глазами он внимательно приглядывался к девушке — почти девочке, — которая его остановила.
— Что скажете? — спросил он ее не то чтоб недовольно, однако и без особого любопытства, и это отметила про себя Еля.
Однако ей непременно захотелось поговорить с этим полковником, так как она уже чувствовала себя не кем другим, как сестрой милосердия, — если даже не совсем еще, то почти, — поэтому она сказала:
— Я сейчас на курсах сестер милосердия, через несколько времени (она даже хотела было сказать «дней», но подвернулось другое слово) получу свой аттестат… Вы не заведуете ли лазаретом для раненых? Может быть, у вас есть свободная вакансия для сестры?
Последнее было сказано в один прием, без всяких пауз, и Еля очень светло и выжидательно смотрела прямо в красновекие усталые глаза полковника.
— Нет, не заведую лазаретом, — ответил полковник и добавил: — Я в ополченской дружине.
Еля увидела на его погонах с двумя полосками и без звездочек, — как у ее отца, — цифры 7 и 5, что значило 75-я дружина. Но ей хотелось поговорить с ним еще, и она поведала ему улыбнувшись:
— По-видимому, здесь, в Симферополе, я не устроюсь. Помчусь в таком случае в Севастополь.
— Да, вот в Севастополе — там большой гарнизон, кстати и флот тоже, — там, конечно, возможностей больше вам будет, — добросовестно рассудил полковник, но тут полуседые брови его как-то сразу вспорхнули на красный потный морщинистый лоб, и он спросил:
— А вы не шутите? Что-то очень молоды вы для сестры!
— Восемнадцать лет! — с ноткой обиды в голосе сказала она и добавила: — Неужели я показалась вам моложе, господин полковник?
Полковник вдруг улыбнулся в усы и ответил не без игривости:
— Не на много: так годика на три, не больше.
— Вот какая я моложавая! — ликующе наружно и встревоженно внутренне, склонив кокетливо головку на левую сторону, проговорила Еля, полковник же, глядя на нее очень добродушно, протянул:
— Да-а, приятно видеть!
Потом, поднеся руку к фуражке, добавил:
— Желаю здравствовать!
— До свиданья, господин полковник! Если будете когда в Севастополе, может быть, увидимся, — бойко сказала на прощанье Еля.
— Буду, буду в Севастополе, — сказал полковник, продолжая улыбаться добродушно, — и сочту долгом увидеть вас непременно.
Они расстались вполне довольные друг другом.
Еля в разговоре с полковником до такой степени ярко представляла себя в форме сестры милосердия, что решила ехать в Севастополь, не откладывая этого ни на один день.
Так как Еля не просила у матери денег на эту поездку, то Зинаида Ефимовна ничего против такого решения не возразила, а убедить ее в том, что начали принимать и шестнадцатилетних, не стоило никакого труда.
IV
Полковник Добычин, после встречи на улице с девушкой, — почти девочкой, — кончающей уже курсы сестер милосердия, пришел к себе на квартиру заметно для самого себя несколько помолодевшим, и своей дочери, Наталье Львовне, по мужу Макухиной, сказал с прихода:
— Война, Наташа, не свой брат, — война людей подбирает!.. Девчушку какую-то сейчас встретил очень симпатичную, так она уж без пяти минут сестра, — пожалуйте, прошу покорно!.. А раненым, разумеется, приятно будет, когда девушка такая молоденькая с красным крестом перевязки им будет менять: гораздо скорее на ноги встанут.
Он даже замурлыкал было, когда мыл руки над раковиной на кухне, какой-то мелодичный романс:
Под чарующей лаской твое-еюОживаю я сердцем опя-ять…
Впрочем, дальше этих двух строчек не пошел — может быть, не вспомнил, как дальше.
Его очень толстая от пристрастия к пиву, несколько лет назад ослепшая жена сидела уже на своем месте в столовой.
На ее долю осталось в жизни только это: садиться раньше всех других за стол, будь ли то завтрак, обед, чай или ужин, и ощупывать удовлетворенно поставленную для нее бутылку пива, а также стакан — толстый, граненый, тяжелый, в серебряном подстаканнике. При этом у ее ног ложилась тоже весьма отяжелевшая белая длинношерстная собачка Нелли.
Семья Добычиных провела месяц предыдущего года и начало этого года на Южном берегу Крыма, где Наталья Львовна, которой было уже больше двадцати пяти лет, нечаянно вышла замуж за состоятельного владельца каменоломен Макухина, теперь старшего унтер-офицера, каптенармуса в той самой дружине, в которой Добычин был заведующим хозяйством, поскольку командиром дружины оказался призванный тоже из отставки генерал-майор.
Благодаря положению своего тестя Макухин получил возможность приходить каждый день к себе обедать. Эту квартиру нанял он, когда переехал сюда с Южного берега и перевез сюда же не только всю свою новую семью, но и мало пригодного к самостоятельной жизни архитектора Дивеева, Алексея Иваныча, незадолго перед тем освобожденного от наказания за покушение на убийство некоего Ильи Лепетова, любовника его, Дивеева, бывшей жены, которой теперь уже не было в живых.
За обедом в этот день они сошлись все впятером.
Основательного вида, с густым ежиком красновато-рыжих волос и с усами того же цвета, белолицый Макухин даже и в рубашке «нижнего чина» был все же довольно представителен, и погоны с тремя новенькими лычками лежали на его плотных плечах немятые, и сапоги он носил офицерского фасона: вообще сделал все, что было в его средствах, чтобы не очень конфузить в дружине своего тестя — штаб-офицера.
Притом он же знал, что с поступлением на действительную службу из отставки тесть его должен был бы снова стать подполковником, то есть нашить три звездочки на свои погоны, однако он не делал этого, как не делал никто из офицеров дружины.
Состоятельность давала ему все: ведь офицеры вообще относились несколько иначе к тем из нижних чинов, у которых могли в случае крайней нужды перехватить взаймы ту или иную сумму. Сам же Добычин лелеял мысль перевести зятя из каптенармусов, — что было тоже, положим, не так плохо, — в канцелярию дружины, сделать его зауряд-чиновником, что было бы во всех отношениях гораздо лучше.
Макухин носил бы тогда не рубаху, а тужурку, и на ней у него были бы белые серебряные погоны чиновника, что же касается образовательного ценза, то этот второстепенный вопрос он надеялся уладить по-домашнему с командиром дружины, человеком, по его наблюдениям, неравнодушным к кредитным билетам крупного достоинства.
О нем именно, об этом генерале Михайлове, и начался разговор за столом, когда выпили по рюмке водки и стали закусывать.
— Верите ли, просто стыд и срам с таким командиром дружины, — возмущался Добычин. — Ведь офицеров у нас в четырех ротах военного состава сколько всего? Пятнадцать человек всего, считая с заурядами: по два младших офицера в роте, только и всего. Пусть даже будем двух врачей считать, которым и делать-то нечего, ну, адъютант еще, он же и казначей. Да ведь для такого офицерского состава маленького, в прежние-то времена, командир — да еще генерал — открытый стол держал, вот что! «Приходите ко мне обедать, господа офицеры!» — вот как прежде было!.. А этот генерал на солдатской кухне обедает!.. Садится себе за грязный стол и чавкает, как все равно охряпка какой!.. Э-эх, глаза бы не глядели!
— Наголодался, бедняжка, в отставке, — объяснила эту особенность генерала слепая, но ее дочь, Наталья Львовна, родившаяся и выросшая в полку, нашла нужным вступиться за генерала Михайлова:
— По-моему, просто он добросовестный: пробует солдатскую пищу каждый день, только и всего.
Однако ее муж, каптенармус Макухин, подмигнул ей не без лукавства в умных мужицких глазах и заговорил не спеша: