в конце тридцатых годов.
Неуклонно и явственно упрочивался культ личности Сталина, а вместе с ним неотвратимо утрачивался и ленинский принцип коллективности руководства в партии и государстве.
Над страной долгое время висела как бы грозная тень, возникшая после выступления Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года. Главной темой его был тезис о необходимости усиления бдительности, борьбы с вредителями, диверсантами, шпионами, террористами.
Сталин как бы призвал разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным. «Наоборот, — заявил Сталин, — чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных».
Это — в теории. А на практике?
На практике призыв Сталина к усилению борьбы с врагами народа, его положение о росте сопротивления остатков разбитых эксплуататорских классов были использованы для оправдания грубейших нарушений социалистической законности и необоснованных репрессий. Они способствовали созданию в стране ненормальной обстановки подозрительности и недоверия к кадрам, чем воспользовались нечестные, карьеристски настроенные элементы.
Массовые необоснованные репрессии захватили и комсомольские кадры. В печати и лексиконе все чаще и чаще повторялся новый термин «враг народа».
«Среди комсомольских работников, — вспоминал В. П. Сорокин, член бюро Центрального Комитета ВЛКСМ, — первые аресты были в 1937 году. Сразу же были арестованы три секретаря ЦК ВЛКСМ: Салтанов, Лукьянов, Файнберг, а также редактор «Комсомольской правды» Бубекин и его заместитель Высоцкий. Эти аресты произвели на нас тяжелое впечатление. Всех этих товарищей мы хорошо знали.
Перед комсомольскими работниками была поставлена задача: ищите врагов народа в своей среде. Через некоторое время произошли аресты среди секретарей обкомов ВЛКСМ и ЦК национальных республик. Арестовали секретаря Исполкома Коминтерна молодежи Василия Чемоданова.
Был созван IV пленум ЦК ВЛКСМ, оказавшийся последним для большинства его членов. Некоторых членов пленума тут же исключили из членов ЦК, и они, можно сказать, уходили из пленума прямо в тюрьму».
Наутро после пленума — 29 августа 1937 года — Косарев заперся в служебном кабинете и ошеломленно вчитывался в каждое слово «Комсомольской правды» — «До конца выкорчевывать вражескую агентуру в комсомоле». В ней трижды упоминалось его имя. Кто-то лихо поработал над текстом и высветил слова «тов. Косарев» в необычном для читателей и для него самого негативном цвете.
Восемь дней продолжался пленум. По продолжительности заседаний не пленум — целый съезд. Для многих сидевших в зале членов ЦК ВЛКСМ они были днями тягостного предчувствия и последних дней свободы. И были еще беспрецедентный во всей истории комсомола доклад Косарева «О работе врагов народа среди комсомола» и резолюция пленума, составленная комиссией во главе с Л. М. Кагановичем — тоже факт неординарный, исключительный.
21 августа было первым днем IV пленума ЦК ВЛКСМ. Косарев читал доклад по-прежнему внешне бодро. И голос его звучал вроде бы как и в прошлые времена — звонко, по-комсомольски. Но в зал падали слова необычные: тяжкие, обвиняющие, самобичующие. И на душе, наверное, было отвратительно, мерзко, грязно… И все время снедали, грызли сомнения. Он впервые за последние годы читал доклад по тексту, видимо, опасался сбиться — без привычных экспромтов и свободных комментариев. Читал и будто бы ловил себя на мысли: «фальшивлю, фальшивлю…» Она лезла в голову так назойливо, что в одном месте Саша, вздрогнув, прервал чтение — так отчетливо показалось ему, что он только что произнес ее вслух. Остановился. Ряды слушателей поплыли перед глазами. Зал странно качнулся набок, а люди будто бы замерли с безмолвным вопросом: «Что ты там шепчешь, Косарев?»
Саша с трудом устоял на ногах. Прежнее состояние понемногу возвращалось к нему. Косарев с усилием вгляделся в зал и с облегчением убедился, что все это ему только показалось, привиделось. Члены пленума и приглашенные на него комсомольские активисты сидели угрюмые, с опущенными головами, погруженные в свои невеселые, тревожные мысли.
Спокойствие вроде бы вернулось к нему, но теперь он не так уж уверенно и звонко продолжал свое публичное истязание.
Истязание. Иначе тот доклад нельзя и назвать. Нет, не мог он быть спокойным, равнодушным и искренним, если Володька Бубекин — закадычный друг и поверенный сокровенных тайн юности с далеких пензенских времен — оказался в стане врагов народа, а значит, и его, Косарева, врагов.
8 июля Бубекин последний раз, как ответственный редактор, подписал «Комсомольскую правду» в печать. Его увезли сотрудники НКВД прямо из служебного кабинета. Увезли навсегда. «За что?»
Саша звонил наркому внутренних дел Ежову. Несколько раз пытался связаться со Сталиным. Из приемной Поскребышев отвечал сухо и с генеральным не соединял. «Потребуешься, Сам вызовет…» Ежов обещал разобраться и невнятно что-то говорил об ошибках в газете.
Косарев, никому не доверяя, листал подшивку «Комсомольской правды» и не находил в ней ничего предосудительного. Его внимание мог привлечь только заголовок одной из прошлогодних корреспонденций — «Сын за отца не отвечает»: «Местные власти, — говорилось в ней, — не пускали тов. Тильбу на всесоюзное совещание комбайнеров, потому что он сын кулака. Центральный Комитет партии вызвал Тильбу на совещание. И тогда он заявил: «Хотя я и сын кулака, но буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма», — весь зал зааплодировал, а товарищ Сталин бросил реплику: «Сын за отца не отвечает».
И все. Косарев был на этом совещании. Он сидел неподалеку от Сталина и отчетливо слышал эту реплику. Теперь Саша въедливо вчитывался в содержание статьи, как будто анатомировал каждую ее строку. И осеняла пугающая своей жестокостью мысль: «Неужели — за эту статью? Но ведь для газеты установлен порядок: любой материал с упоминанием имени Сталина согласовывать с соответствующими работниками. Что же это — сталинское лицемерие? Или Сталин с тех пор круто изменил мнение, и сын несет ответ за действия родителей?! Но, все равно, при чем тут Володька Бубекин?»
Хотелось верить в то, что происшедшее с ним — ошибка, которая вот-вот будет исправлена, а не то и кричать исступленно: «Неправда!