Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— У тебя жар?

— Нет, все у меня здорово, только я сам болен. Оставь меня на одну ночь у себя, потом я уйду, все будет в порядке. Тебе не придется вызывать врача, только дай мне попить чего-нибудь теплого и не говори со мной, если тебе неохота, но только не прогоняй меня. Мне много не надо.

Он отпил несколько глотков чая, перелечь на кровать он отказался и вскоре заснул.

Дойно выключил верхний свет, прикрыл газетами ночник и лег. Он собирался только полистать Книгу Исайи, но скоро чтение захватило его как в детстве, и он стал глотать главу за главой. Отчетливее, чем раньше, ощущал он за угрозами боль пророка, яснее понимал, как сильно соблазнен был Исайя собственными обещаниями, картиной близкого будущего. Это относилось к предстоящим дням, срок был назначен недолгий — уже подрастал престолонаследник, добрый царь, мессия, воспитанный в правильном духе, ему одному приверженный. А потом, потом пророка положили внутрь расколотого вдоль кедрового ствола и распилили с ним вместе. Кто помнит еще о его смерти? Но надежды, возвещенные им, до сей поры утешают верующих во всем мире. Он сеял еще тысячи лет назад, но семя не дало всходов, хотя люди по-прежнему ждут его плодов. И надеются, потому что ждут.

Время от времени Дойно бросал взгляд на спящего полицейского, охранителя пришедшего в упадок движения, все еще именующего себя революционным. Карел порвал со своей семьей, все отдал ради партии, которая обещала, что скоро начнется новая жизнь «с абсолютно новыми, более совершенными людьми, со свободой, образованием и счастьем для всех». И он стал агентом, поставщиком обвиняемых, которые признавались в чужих или воображаемых преступлениях, соучастником убийства, его лучшие товарищи сгнили в земле. И вот он лежит в своем спальном мешке, выблевав душу из тела, как он сам выразился; он так одинок, что чувствует себя здесь в безопасности, здесь, у еретика, которого он лишь по техническим причинам не отдал на заклание.

Луна еще не поблекла, когда Дойно проснулся от стонов Карела.

— Что с тобой, Карел?

— Ничего, я сплю.

— Возьми-ка градусник, у тебя, вероятно, жар.

— Оставь, Дойно, нет у меня жара.

Скоро Карел снова заснул и опять начал стонать. Потом уже завыл. Он выл как зверь, что спасается бегством, но то и дело застывает на месте, чтобы громким жалобным воем выдохнуть из себя ужасающий страх.

Дойно разбудил Карела и налил ему немного рома. Карел сперва сопротивлялся, а потом с жадностью выпил.

— Ох, и дурак же я, надо было сразу, как я узнал об этом деле, напиться, напился бы, не мучился бы так. Дай мне бутылку! — Он пришел в себя. — Только не пытайся мне внушить, что это хороший ром, это самый дешевый, какой только можно тут раздобыть. Ты перешел на сторону правящего класса, а живешь в убогой комнатенке и по глоточкам хлебаешь самое дешевое пойло. Пьян я или нет, это к делу не относится, к делу относится правда, как говорил Андрей. Правда существует, я тебя предупреждал. Предупреждал — именно этого слова мне сейчас говорить и не следовало. Я от него трезвею. Дай мне еще выпить.

У Дойно ничего больше не было. Он склонился к Карелу и настойчиво спросил:

— Кого надо предупредить?

Карел много раз повторил вопрос, словно пытаясь доискаться смысла, потом проговорил:

— Никого. Все предупреждены — уже давно. А теперь дай мне спать, потому что я… потому что передо мной стоит важная задача — всесторонне заботиться о здоровье драгоценного товарища Карела, и больше ничего. Ты предатель, пока еще не опасный, но можешь стать опасным. Хоть ты и предатель, но я надеюсь, ты еще в состоянии понять, что товарищу Карелу надо заснуть. — И он отвернулся к стене.

Дойно опустился на спальный мешок, схватил Карела за голову, сунул левую руку между воротничком рубашки и шеей, а правой принялся хлестать его по щекам — левая, правая, левая, правая.

— Кого надо предупредить? — твердил он непрерывно.

Карел изумленно смотрел на него, наконец рывком высвободился, вылез из спального мешка и подошел к раковине. Открыл оба крана и сунул голову под струю воды.

Они не обменялись ни словом, пока не выпили кофе, не взглянули друг другу в глаза. То, что он надавал Карелу оплеух, не потрясло, но удивило Дойно. Он всегда боролся с унизительным насилием, а тут вдруг выяснилось, что он и сам не чужд его.

— Что на тебя нашло? — спросил Карел. — Что тебе теперь беспокоиться из-за нашего дерьма, когда ты больше не несешь за него ответственности? И почему ты лупишь по щекам больного, полупьяного человека, не один раз спасавшего тебе жизнь и свободу, предварительно не спросив у тебя на то позволения? Ты непременно хочешь знать, кого надо предупредить? Скажи-ка мне лучше: ты не предупрежден? Не знаю, как было раньше, но теперь никаких предостережений не требуется. Не потому, что люди стали смелее, чем раньше, нет, они трусы, они даже боятся понять, что их предостерегают.

— Твой друг Петар не был предупрежден, он доверял тебе. Но ты зашел сзади и столкнул его в воду, и он утонул. Давай говорить об этом. Кто нынешний Петар?

— Может быть, ты. Почему бы и нет?

— Лжешь.

— Я лгу? Ладно. Итак, перед тобой Супер-Карел, какое тебе до него дело, и зачем тебе ввязываться в опасные затеи?

Дойно не ответил, теперь он знал, что Карел будет говорить, что только за этим он сюда и явился.

— Ты должен раздобыть мне медицинское свидетельство, что я страдал от тяжелого желудочного отравления с позавчерашнего дня до послезавтрашнего, что я все эти дни провел в постели. И пусть напишут что-нибудь про мою больную печень. Видишь, я в этом деле не участник, Петар умрет, но я не буду в этом повинен. Я сам умру смертью мученика, я буду святым, но никто об этом не узнает. Твои оплеухи были хоть и слабенькие, но против тошноты достаточно действенные. Свари мне еще кофе и дай кусок хлеба!

Поев, он стал рассказывать, обиняками, как ему было свойственно. Он все время хотел, казалось, обойти самое главное, но в конце концов все прояснилось.

Один человек — у него было бесчисленное множество имен, Карел называл его Оттокар Вольфан — неделю назад написал письмо в Москву, на самый верх, в котором объявил о своем немедленном разрыве с партией. После последнего процесса он утратил даже жалкие остатки веры и доверия к руководящим товарищам. Но этот человек не кто-нибудь, не один из тех мелких Дон-Кихотов, рабочих, функционеров или интеллектуалов, которых просто обливают грязью и порывают с ними все связи. Нет, Вольфан был одним из немногих руководителей всего аппарата партии вне России. В полиции одной из стран были люди, которые подчинялись его приказам, большинство из них даже не подозревали о его существовании. Они попали в расставленные им сети, и только ему одному видны были эти сети целиком. Если он кого-то брал под защиту, этот человек спасался из горящего дома, из Бухенвальда или с Липарских островов; если он кого-то «покидал», то это был конченый человек, у него земля разверзалась под ногами. Это звучит великолепно, даже фантастично, но на самом деле все очень просто. Он гениальный организатор, и в его распоряжении очень много денег — маленькие и средние банки во всем мире, значительные экспортные фирмы, судовладельческие акционерные общества, и многое другое тоже относится к его аппарату; в Париже и в Шанхае, в Иоганнесбурге и в Торонто, в Варшаве и Нью-Йорке на него работают мирные люди, действуют, покупают и продают товары, ведут настоящие бухгалтерские книги и если они достаточно прилежны, то получают к Новому году вознаграждение, — Вольфан один из крупнейших в мире предпринимателей международной транспортной системы. Его фирмы приносят ему, вернее аппарату, деньги и кроме того недоступность для подозрений и преследований. В 1922 году этот человек исчез с поверхности политической жизни и стал как бы безобидным бюргером, рантье с пошатнувшимся здоровьем. Шестнадцать лет он все дело держал в руках и вдруг написал такое письмо. Он-де подает в отставку, пишет, что готов все дела сдать в полном порядке, для себя он ничего не хочет. Он будет жить по-нищенски, но зато в согласии со своей совестью. Что это ему взбрело в голову? И во все это можно поверить? Карел-то поверил ему, но русские на такое не способны.

Таким образом, Вольфан человек пропащий. Он еще дышит, он еще открывает и закрывает глаза наподобие живого существа, прикладывая руку к сердцу, он чувствует, что оно бьется, но он уже мертв.

— В сравнении с ним египетские мумии просто резвунчики, — так закончил Карел свой рассказ.

— Почему же ты только три дня назад начал блевать? За себя испугался?

— За себя я всегда боюсь, дело не в этом.

— За него, выходит, боишься? Я тебе не верю!

— Почему? Мы с ним старые друзья. Не вмешайся он, меня бы в Москве давно прикончили.

— Вот это правда, Карел!