Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

Владислав сумел поговорить с Любавой тем же утром, уловив момент, когда ее медведь-муж отдыхал в избе, а та суетилась в хлеву, кормя немногочисленную скотину. Женщина выпрямилась от яслей, в которые бросила охапку сена, принесенную со двора, хмуро взглянула на него.

— Это боярыня твоя сказала, что я в души могу заглянуть?

— Нет, не Ксения. Да и не знал я того, думал, ты травница, врачевать можешь только, — Владислав не сумел сдержать удивления, что промелькнуло в его глазах при этой вести, что хозяйка их не так проста, как он полагал. — А ты в души смотришь?

— Смотрю, — буркнула недовольно Любава, досадуя на себя за болтливость. — И вижу почти всякий раз совсем не то, что желала бы. Что ты хочешь от меня, лях? Я переменить ее душу не могу, что есть в ней, то тому суждено. То свыше послано, а Его волю не меняют.

— Спросить я хотел, верно, что если она в то место, где память потеряла, воротиться, то и забвение отступить может от разума ее?

— Верно то, — кивнула Любава. — Но готов ли ты везти ее туда? Сам же все выжег огнем там. Видела я, когда нынче утром в огонь смотрела.

Она смотрела ныне ему прямо в глаза, так и буравя взглядом, но Владислав не отвел взгляда. Он уже давно перестал бояться многого.

— Баб-то зачем? — тихо спросила спустя какое-то время Любава, вздыхая.

— Ярость разум ослепила. А потом… Зелье же сама разбила. Виновницу того и искал. Тот, кто поведал мне о той, не успел указать на нее среди остальных баб.

В тот же день Владислав велел своим пахоликам седлать коней. Он хоть и был немного слаб, но в седле держаться мог, и переходы уже сумел бы выдержать. Да и по взглядам, что бросал на них московит шляхтич понял, что их гостевание затянулось на этом дворе. Он оставил хозяевам небольшой кошель серебра в благодарность за кров и собственное исцеление, а потом быстро кивнул тем на прощание и поспешил за ворота, где уже ждал его отряд, готовый выступить в путь.

— Погоди, — вдруг удержала Ксению за руку Любава, когда они прощались на крыльце избы. — Я сказать тебе должна. Я в огонь нынче утром глядела, многое видела. Будет и счастье тебе, будет! Только от имени своего отречься ты должна, боярыня. На имени твоем проклятье наложено той, что уже не снимет никогда. Злоба ее даже с того света худое творить будет, коли имя не сменишь проклятое.

Но Ксения только головой покачала в ответ. Слышала она, конечно, о том, что люди, избавляясь от проклятий, меняли имя свое родовое и нареченное, но то грехом считалось большим. Не довольно ли грехов на ее душе, чтоб еще и это прибавлять к общему числу? Что еще худого может с ней случиться? Она уже довольно испытала худого, ничего уже ее не страшит в доле ее будущей, даже смерть. Хотя вот смерть Владислава… Но проклятье-то на ней, а не на нем, на ее имени.

Оттого она только поблагодарила ведунью, кланяясь той не в пояс, как могла бы, а еще ниже, до самой земли, как боярыня даже и подумать не может кланяться холопке. Та только головой покачала, видя, что Ксения не поняла ее слов, не послушала. Да и она сама с трудом понимала, что принес ей огонь.

— С Богом езжай, боярыня, — перекрестила она на прощание отъезжающих всадников, когда Ксения уже прижималась к груди Владислава, улыбаясь невольно тому трепету, что чувствовала ныне в душе. — Пусть Господь охранит тебя от всего худого, что впереди ждет.

Все те дни, что польский отряд медленно приближался к землям, некогда принадлежавшим боярину Северскому, по которым всего несколько месяцев назад прошелся огнем и мечом, Ксения не могла сдержать счастливой улыбки. Ее буквально распирало от той благости, что возникла в ней, когда она сделала шаг к Владиславу в ту ночь на дворе займища. Будто в ту ночь открылась какая-то невидимая дверца в ее душе, пропуская его в самое сердце. Она сама тянулась отныне к нему, прижималась, обнимала, касалась губ легкими поцелуями, аккуратно останавливая его, когда они переходили в более глубокие и страстные.

— Я не могу покамест, — тихо шептала Ксения, когда между ними чуть ли воздух не пылал от того напряжения, от той страсти, что охватывала их, когда они лежали бок о бок на импровизированной постели ночами, накрываясь одним плащом. Владислав ничего не говорил, только целовал ее нежно в лоб или в нос, обнимал и засыпал, прижав к себе. Но отчего ей вскоре стало казаться, что в его глазах при этом мелькает тень облегчения? Будто что-то гнетет его, она замечала то чаще и чаще. Это выражение глаз, когда Ксения ловила на себе его взгляд. Такой настороженный, с такой опаской в глубине этой завораживающей ее черноты.

— Ты пугаешь меня, — призналась она ему как-то.

— Пугаю? Разве я такой страшный на вид? Или разве я могу причинить тебе вред, моя драга? — улыбнулся тогда Владислав, но Ксения отчетливо видела, что улыбка его не коснулась глаз, что те так же глядят настороженно.

А потом к ней стали приходить воспоминания. И чем ближе подходил отряд к знакомым ей землям, тем все ярче и отчетливее становились эпизоды из ее прошлой жизни. Ее повседневные хлопоты по хозяйству, ее обыденная работа в светлой горнице в кругу девок, склонившихся над рукоделием. Обряды на Семенов день, начинающий год, на Дожинки, на начало сева. Отец Амвросий в темной развевающейся сутане, читающий на поле в весенний день молитву на хороший урожай или в свете свечей под ликами святыми творящий службу. И Марфута, каждый Божий день приходящая к ней в спаленку, чтобы встретить день подле боярыни и так и провести его рядом, чтобы уйти только после вечерней молитвы, спеша в свою избу к мужу.

Ксения нахмурилась. Жив ли Владомир, сотник чади ее мужа? Ведь если тот погиб от руки Владислава, ведь если тот свершил свою месть за сестру свою, то остался ли кто-то здрав из чади, что всегда с Северским выступала? Только спустя время, когда уже подошли к Суглинке, на переходе брода которой некогда захватил в полон шляхтич Заславский боярыню Северскую, когда до земель мужа оставался только один-два дневных перехода, Ксения вспомнила о потере Марфуты и ее крик на дворе усадьбы. Тревожно сжалось сердце. Теперь-то Ксения понимала свою подругу, ее горе и траурный плат на голове. Нет ничего страшнее для матери потерять свое дитя, которое она носила под сердцем. А Марфута к тому же уже успела узнать своего мальчика, кормила его грудью, тетешкалась, следила за первыми шагами, ловила первые слова.

Ксения нетерпеливо ерзала перед Владиславом, совсем не замечая, как тот с каждым мигом становится все мрачнее и мрачнее, все сильнее хмурит лоб под прядью темных волос. Марфута! Вот кто поведает Ксении то, что так надежно укрыто от нее ныне. Вот кто откроет ей правду.

Но буквально за несколько шагов до последнего холма, с вершины которого Ксении должна была открыться усадьба, Владислав остановил коня. Ксения удивленно оглянулась на него.

— Что? Почему мы встали?

А потом заметила, что остальные пахолики задержались поодаль от них, будто давая им возможность переговорить наедине. Или опасаясь приближаться…

— Ты опасаешься идти к вотчине? — спросила Ксения Владислава. Конечно, как же она не догадалась сразу! Польская хоругвь, показавшаяся на холме, будет знаком для холопов в селе в низине и для ратников на стенах усадьбы, что опасность приближается к землям. Кто ведает, чем закончится этот визит для обеих сторон тогда. И как она ранее не подумала об этом?

Прежде чем Владислав успел ее остановить, Ксения легко соскользнула с коня, едва удержавшись на затекших после долгого пути ногах при том.

— Что ты делаешь? — Владислав протянул руку, чтобы остановить ее, но она уклонилась от его останавливающей ладони, сделала вид, что не заметила упреждающего жеста.

— Я пойду одна. Они же знают меня в лицо. И холопы, и чадь на стене. Никто не причинит мне вреда, — она обернулась к вершине холма, сгорая от нетерпения наконец увидеть земли, которые за несколько лет успела полюбить, как и положено было боярыне, хозяйке этой вотчины. То-то, удивятся люди ее возвращению! И Марфута…