Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

— О чем задумалась, боярынька? Снова спорить хочешь о снадобьях своих? — Любава вытерла руки, слегка запорошенные мукой о юбку. — Все не веришь мне?

Еще в тот же день, когда Ксения провалилась неожиданно в глубокий обморок и открыла глаза только на утро следующего дня, так долго пробыв в темноте, что хозяйка заинтересовалась причиной подобного «сна» своей нежданной гостьи. Ксении пришлось открыться в своей болезни, опасаясь, что та прогонит их прочь, ведь многие считали сухотную заразной болезнью и старались не иметь никаких дел с больными. Но та лишь головой покачала недоверчиво, а после попросила снадобья Ксении, захотела взглянуть на них. Пришлось той принести суму свою, уже заметно оскудевшую за время пути, что проделал польский отряд от стен монастыря до этого лесного двора.

— Ты ведь травница, — прошептала Ксения пересохшими губами, глядя, как тщательно принюхивается к содержимому кувшинчика хозяйка. — Вон сумела горячку прогнать от ляшского пана, сама сказала. Сможешь такое же снадобье мне сотворить? Я все траву соберу, что нужно, все сделаю, что скажешь. Погибель мне без него.

— Это с ним тебе погибель! — вдруг зыркнула на нее Любава и сгребла кувшинчики одним махом в суму со стола. А потом направилась к двери из избы, неся в руке холщевую торбу. Ксения пошла за ней, растерянная и безмолвная, а после, видя, как размахивается хозяйка да бьет изо всей силы суму о толстые доски замета, разбивая все ее кувшинчики на маленькие осколки, закричала в голос, завыла дико, бросилась к хозяйке под удивленными взглядами ляхов, занятых своими делами на дворе.

— Что ты делаешь?! Что делаешь? — только и смогла выдавить из себя Ксения, видя, как быстро становится мокрой холст сумы. Знать, весь остаток разбит.

Из распахнутой настежь двери в предбанник, где лежал Владислав, еще слабый, будто кутенок после жара, мучившего его всю ночь, ломавшего тело, раздался его окрик тревожный. Любава кивнула одному из ляхов на баню, отсылая его успокоить больного, а сама повернулась к бледной Ксении.

— Кто тебе зелье дал? Видно, по нраву ты тому пришлась, — усмехнулась она. — Затуманивают голову травы, успокаивают разум. А потом бы и вечный покой принесли. Забыла бы голова не только то, что было когда-то в жизни твоей, но и телом бы править забыла. Не шевелились бы члены более, — она взяла Ксению за руку, а потом отпустила, показывая, как безвольна рука, когда не управляет ей человек. — Это сперва. А потом грудь дышать бы перестала, сердце бы не билось более. Кто зелье тебе дал, монашенка? Кому стала ты супротив дороги? Какой травнице искусной?

Блеснули ключи перед глазами Ксении на вышитом ковре, гордый и злобный взгляд глаз карих под белым полотном убруса.

— Ключница, — прошептала она. А потом повторила громче, морща лоб. — Ключница. Больше ничего не знаю. Только это в голову пришло….

Любава вдруг склонилась к ее лицу ближе, взглянула на шрам, едва виднеющийся из-под плата темного, кивнула своим мыслям.

— Не холопка ты, монашка, и не из купцов пришла. Хоть руки и грубые, сухие руки-то, а спина прямая, поступь гордая. Я сразу поняла, что дело нечисто, когда еще только на порог ты ступила. И пан этот не той девки кареглазой, а твой, пан-то. Не зря ты на меня очами тогда зыркнула, будто огнем опалила-то.

С того дня Любава стала называть Ксению боярыней. Вот и ныне так позвала, когда та зазевалась принять хлеба.

— Что за травы были в зелье? — спросила вдруг Ксения, помогая хозяйке накрыть свежеиспеченные хлеба чистым полотном, чтобы мошки не садились на них, не портили их. Любава же только глянула из-под ресниц, аккуратно расправила полотно поверх хлебов.

— Пойдем, умоемся водой хладной, — предложила она. Ксения с готовностью приняла ее предложение, вышла вслед за ней на двор, пошла к кадушке, полной воды до самых краев, что у задней стены бани стояла. В избе стояла немыслимая духота от натопленной печи, и даже рубаха прилипла к телу от пота от жары, в которой работали женщины. Катерину же Любава не пустила хлеба печь, попросила во дворе посидеть да детьми посмотреть, пока заняты они в избе.

— Зачем тебе травы знать? — спросила наконец Ксению хозяйка, плеская себе на грудь холодной воды. — Те травы только мы, знахарки, знать должны. От матери к матери идет это знание. Ибо у всего есть две стороны: и тьма, и свет. И какую из них из трав извлечь захотят… кто ведает-то. Не от хвори снадобье было, поверь. Да и нет у тебя сухотной-то. Бледности на щеках нет, глаза блестят не так, худоба твоя от тонкой кости. Я-то хворь издалека чую, нет ее у тебя.

Ксения провела мокрой рукой за воротом рубахи, вытирая ладонью пот и пыль с груди, а потом снова с наслаждением опустила ее в широкий ковш с прохладной водой, что набрали из кадки.

— Коли ты такая знахарка, коли хвори чуешь, что ж не в людях живешь? — решилась задать она вопрос, что мучил ее на протяжении нескольких последний дней. — Отчего в глуши лесной? И где мужик твой, Любава? Ведь хозяйство у тебя справное, все ладится. А без рук крепких невозможно то.

Хозяйка ничего не ответила Ксении, но у той отчего-то по спине холодок пробежал. Она отступила от женщины, крестясь быстро, вспоминая жесты и слова странной хозяйки. А вдруг та колдунья какая? Вдруг от людей скрылась неспроста? А потом вспомнились образы в избе перед тусклой лампадкой, и Ксения усомнилась в той пугающей мысли, что принесла ей суеверная натура. Разве может зло перед ликом Святым ходить? Разве может Господу молиться?

— Боишься? — усмехнулась Любава, вытирая лицо куском полотна. — Вот и они боялись. Я ведь не просто знахарка, боярыня. Я ведунья. И мать моя ведуньей была, и бабка, и многие пращуры мои до нее. К старшей дочери дар этот перейдет, к той, что в колыбели пока и доли своей не знает. Вон как лицом бела стала, боярыня. И ты меня боишься… Но нет зла в душе моей, не могут творить его руки. Потому и пустила на порог хворого пана твоего, не отказала в крове и подмоге. Хоть и будет зол Досифей, как проведает. Ты спрашиваешь, где мужик мой? Нет его на дворе пока. Не тут его кров, хоть и делит со мной постель и детей мне подарил, хоть и душу свою мне отдал и сердце, — Любава вдруг отвела взгляд, прикусив губу нижнюю, но Ксения все же успела заметить блеснувшие в глазах хозяйки слезы. — У всех своя доля, боярыня, как ни противься ей. Я с малолетства знала, что не суждено мне будет в церкви кольцо принять, что навечно второй женой буду. Так и сложилось. Как бы ни противился Досифей, а сговорили его все же не со мной, дочкой знахарки сельской, а с другой, у которой скарба побольше в род было. Стиснула я зубы, терпеть решила. От себя его прогнала, умом понимая, что доля такая выпала. А потом заболела жена его по-женски тяжело, не смогла выправиться, как ни старалась я, заменившая мать в селе. Не поднялась она более с постели, так прикована к ней доныне. Люди на меня наговаривать стали, мол, я навела хворь на ту, что Досифея забрала у меня, двор мой спалили. Меня там удушить желали, да отбил меня Досифей у них. Он у меня из кузнецова рода, кулачищи, что голова мужицкая! Увез сюда в лес, выстроил мне двор да хозяйство справил. Так и живет ныне на два дома: и хворую свою жену венчанную оставить не может, сгинет та без него, и без меня и дитятей наших нет ему жизни. Так и бывает седмицами — то тут, то там.

Ксения поразилась услышанному, но все же сумела скрыть свое удивление от Любавы, что наблюдала за ней с привычной уже девушке странной усмешкой на губах. Жить без венца, без благословения церковного с мужчиной, да еще с тем, кто под венец другую вел некогда, при жене его живой! Грех страшный же то! Да еще ведовством заниматься!

Ксения знала, как жестоко карает ныне церковь и ведуний, и колдунов. Она была маленькой, когда царь Борис {2} приказывал изыскивать в землях русских людей колдовских, как привозили их в стольный град, где они приносили присягу не творить зла людям добрым. Но помнит до сих пор те ужасы, которые рассказывала ей одна из приставленных к ней мамок, видевшая своими глазами тех страшных колдунов и ведьм, что собрали тогда на площади. Но Любава вовсе не походила ни ликом, ни делами своими на тех людей, которыми так пугали Ксению в малолетстве.