Чтобы положить предел явлениям, о которых я сообщал, мной вчера отдан следующий телеграфный приказ, санкцию которого я хочу просить у вас:
"Две партии хотят немедленно вовлечь Россию в войну с Германией. Первая – это крайние немецкие захватчики и насильники, которые не удовлетворены даже Брест-Литовским миром и стремятся нас провоцировать, чтобы захватить Москву и Петроград. Другая партия – это англо-французские империалисты, которые хотят снова вовлечь Россию в империалистическую бойню.
Среди красноармейцев работают наемные агитаторы наших врагов, которые стремятся вовлечь нас в войну.
Приказываю: всех агитаторов, которые после объявления настоящего приказа будут призывать к неподчинению Советской власти, арестовывать и препровождать в Москву на суд Чрезвычайного Трибунала. Всех агентов иностранного империализма, которые будут призывать к наступлению и оказывать сопротивление Советским властям с оружием в руках, расстреливать на месте.
Всероссийский Съезд Советов Рабочих и Крестьянских Депутатов сегодня открывается в Москве. Я доложу ему о работе негодяев и наемных агентов германской и англо-французской буржуазии. Я предложу Съезду беспощадную расправу с провокаторами, хулиганами и шкурниками. Горе тому, кто ослушается воли Всероссийского Съезда Советов!
Да здравствует революционная дисциплина! Да здравствует честная рабоче-крестьянская армия!"
Испрашивая санкцию на этот приказ, я прошу вас со всей серьезностью уделить несколько минут тому большому вопросу, который в приказе предлагается вашему вниманию. Война есть серьезная и большая вещь, как и революция, а мы приняли на себя серьезное обязательство довести начатое дело до конца.
Если мы решили воевать, мы должны сказать открыто, что мы воюем, и притом точно указать, на каком фронте и с какого часа мы воюем.
Если мы по-прежнему поддерживаем политику, которая была одобрена на прошлом Съезде, то мы должны заставить уполномоченных нами лиц эту политику проводить со всею решимостью и категоричностью. В любой момент вы можете ее изменить из соображений того или иного характера, в зависимости от той или иной международной ситуации, но пока она неизменна, вы не позволите агитаторам, у которых в карманах бренчат империалистские червонцы, натравливать вас друг на друга и говорить: «Советская власть предает Украину и Литву». Вы не позволите им бросать тысячи или сотни солдат в наступление на отдельных частях фронта. Пусть собрание представителей всех Российских Советов скажет нам: «мы поставили вас на ответственный пост, вменили вам определенную политику, и вы имеете право против провокации и предательства, ее срывающих, применять не только орудия агитации, но и самые суровые революционные репрессии».[279]
I. Заключительное слово
Здесь вкралось несколько явных недоразумений, которые определяются недостаточно критическим отношением известной части Съезда к тому, что здесь говорится и читается.
Здесь говорилось, будто бы вам предлагается подмахнуть предлагаемую Троцким резолюцию.[280] Я никакой резолюции не оглашал, я огласил приказ, который, как оказалось, несколько шокировал некоторых лиц со стороны стиля. Я сам, товарищи, вовсе не являюсь любителем военного стиля, как такового, и привык в жизни и литературе применять стиль публициста, который я более всего предпочитаю. Но каждая деятельность имеет свои последствия, в том числе и стилистические, и в качестве Народного Комиссара по военным делам, который запрещает хулиганью расстреливать наших представителей, я являюсь не публицистом и не могу выражаться в том лирическом тоне, которым говорила т. Спиридонова.
Прежде всего, позволю себе отвести некоторые запоздалые политические братания левых эсеров, на которые в своих речах они нам указывали, расписывая, как они с нами-де братались в разные эпохи. Что касается нас, то мы помним, что в тот период, когда при правительстве Керенского мы в тюрьмах братались с уголовными, та партия, от которой здесь выступала Спиридонова, принимала участие в фирме Керенского. Это было в июне прошлого года, когда мы при каждом свидании с левыми эсерами спрашивали их – дело шло тогда не о международной политике, где все зависит от обстоятельств, навязываемых извне, – «когда же у вас проявится революционная честь и совесть и вы порвете с правительством Керенского?» И в Октябре, когда мы восстали против Керенского, – я должен это напомнить, чтобы не было новых ретроспективных братаний, – все левые с.-р. заявили, что они этого восстания поддерживать не будут. Камков тем более может улыбаться, потому что он это говорил вместе с Натансоном и Шрейдером.
Я с полным спокойствием могу говорить об этом, но не на том языке смеси лирики с подзаборной литературой, на котором говорят все представители этого фланга: по отношению к дипломатической ложе, или к нам, или к вам, этого я делать не собираюсь. Но те, кто проделал Октябрьскую революцию, не в августе или в июле этого года, а в октябре прошлого, как она и была, те знают, что левые с.-р. оставили работу в революционном комитете и взяли оттуда всех своих работников, кроме тех, которые остались там самостоятельно. Точно так же, когда мы однажды пошли навстречу их призыву создать общую власть, они ответили: «мы войдем в правительство только в том случае, если войдут меньшевики и правые с.-р.». Да, вот так и ответили. Правда, мы были склонны в известный период этой партии многое прощать и забывать. Мы говорили: «это партия молодая, чтобы не сказать зеленая; нельзя от нее требовать последовательности действий и большой логики в мыслях». Но если теперь нам говорят, что эта партия является передовым отрядом пролетариата и крестьянства и даже всего Интернационала, тогда как мы, коммунисты-де, переходим на позицию Керенского, то я все-таки позволю себе сказать, что передовой пролетариат группируется вокруг Петрограда и Москвы, но во всяком случае не в Тамбове, где уездный съезд левых с.-р. постановил, против нашей фракции, раздать населению водку. Я, товарищи, не обвиняю всей партии левых с.-р., ибо я глубоко убежден в том, что никакая партия не может отвечать за то, что в том или другом уголке ее периферии могут совершаться подобные поступки, но я хотел этим сказать, что левые эсеры оказываются в большинстве не в Петрограде и не в Москве, а в уездах Тамбовской губернии или во Льгове, где действуют банды, и левые эсеры только что выразили свою солидарность со льговскими бандами, назвав их уголовную работу революционным возмущением против германского империализма.
Потом вспомните, что говорил здесь т. Зиновьев.[281] Сколько в Петрограде левых эсеров, способных своим авторитетом поддерживать те банды, о которых я сообщал? И когда левые эсеры хотят бандитскую работу, между прочим, объяснить, как революционное настроение красноармейских частей, мы этому не поверим. Наши красноармейские части, которые, худо или хорошо, мы формировали (а если они слабы, то, значит, слабы мы сами, сделайте их сильнее!..), хотят честно оборонять Советскую Республику. Это – дисциплинированные полки, и они никогда не пойдут на то, чтобы в количестве 20 человек выйти за демаркационную линию и зарезать 2–3 случайно попавшихся немецких солдат. Так поступают только темные и недисциплинированные элементы, – о них и идет речь. И заранее скажу по поводу того, что здесь говорил представитель Латвии, – а пускай назовут другие войсковые части, которые были бы так дисциплинированы, так тверды и так самоотверженны, как наши латышские части,[282] – я скажу, если на фронтах, где мы примыкаем к Лифляндии, Эстляндии и Курляндии, случится конфликт, который затем будет стоить нам крови наших собственных солдат или крестьян и никакого политического результата не даст, то значит, там участвовал кто угодно, но там не было латышских большевиков, потому что это организованные части, которые стоят под знаком твердой революционной дисциплины.
Левые эсеры говорят, что курские и льговские эпизоды – не бандитизм, а здоровое течение.
В чем истинное здоровье? В том, что революционер говорит: «я негодую, возмущен, но я сегодня подчиняюсь общей обстановке и приказаниям той власти, которую я создал. И я подчиняюсь, как дисциплинированный солдат». Неужели это проявление революционного здоровья состоит в том, что 20 человек, послушавшись темных агитаторов, или, быть может, неврастеника или, быть может, истерички, бросаются за демаркационную черту, увидевши, что там меньше немецких солдат, чем их? Нет. Это есть со стороны левых эсеров постыднейший импрессионизм в политике, а со стороны этих банд – уголовщина, авантюра.
Мы находимся теперь в более трудных условиях, чем 10–15 лет назад, когда нами в борьбе против царизма рассматривался вопрос о тактике индивидуального террора и массовой революционной организации, и когда даже в то время мы были за массовую работу, а эсеры – за импрессионистский террор, и мы видели, как эти сторонники крикливых партизанских вспышек пошли, в большинстве своем, в лагерь буржуазии.