Корнилова уничтожили. Способ казни, обстоятельства, место захоронения — все было засекречено. С трудом много лет спустя удалось «выбить» дату гибели: 21 ноября 1938 года, но полной уверенности, что сообщенная дата действительно точна, а не выдумана для бюрократического ответа, — нет.
Сознание людей долго не мирилось с мыслью о гибели: слух о том, что Корнилов спасся, живет в лагерях и продолжает писать стихи, ходил по ГУЛАГу до середины 50-х годов; хрущевская эпоха положила конец легенде, и тогда на пепелище пришли первые биографы.
Л. Аннинский
Стихотворения
«Усталость тихая, вечерняя…»
Усталость тихая, вечерняяЗовет из гула голосовВ Нижегородскую губерниюИ в синь Семеновских лесов.
Сосновый шум и смех осиновыйОпять кулигами пройдет.Я вечера припомню синиеИ дымом пахнущий омет.
Березы нежной тело белоеВ руках увижу ложкаря,И вновь непочатая, целаяЗаколыхается заря.
Ты не уйдешь, моя сосновая,Моя любимая страна!Когда-нибудь, но буду снова яБросать на землю семена.
Когда хозяйки хлопнут ставнямиИ отдых скрюченным рукам,Я расскажу про город каменныйСедым, угрюмым старикам.
Познаю вновь любовь вечернюю,Уйдя из гула голосовВ Нижегородскую губернию,В разбег Семеновских лесов.
1925
«Усталость тихая, вечерняя…» — Впервые: «Звезда», 1927, № 2, затем — в книге «Молодость».
Лошадь
Дни-мальчишки,Вы ушли, хорошие,Мне оставили одни слова, —И во сне я рыженькую лошадьВ губы мягкие расцеловал.
Гладил уши, мордуТихо гладилИ глядел в печальные глаза.Был с тобой, как и бывало,Рядом,Но не знал, о чем тебе сказать.
Не сказал, что есть другие кони,Из железа кони,Из огня…Ты б меня, мой дорогой, не понял,Ты б не понял нового меня.
Говорил о полевом, о прошлом,Как в полях, у старенькой сохи,Как в лугах немятых и некошеныхЯ читал тебеСвои стихи…
Мне так дорого и так мне любоДни мои любить и вспоминать,Как, смеясь, тебе совал я в губыХлеб, что утром мне давала мать.
Потому ты не поймешь железа,Что завод деревне подарил,Хорошо которымЗемлю резать,Но нельзя с которым говорить.
Дни-мальчишки,Вы ушли, хорошие,Мне оставили одни слова, —И во сне я рыженькую лошадьВ губы мягкие расцеловал.
1925
Лошадь. — Впервые: «Смена», 1926, 21 марта.
Окно в Европу
Мне про старое не говори.И в груди особенная радость —Щупают лучами фонариКаменные скулы Ленинграда.Я ходил и к сердцу прижималТолько что увиденное глазом,А по серым улицам туман,Перешибленный огнями, лазил.Много неисхоженных кругов,Много перехваченного боком —У крутых гранитных береговНе шуршит зеленая осока.Пусть зеленых снов не пощадят,Но одно так дорого и просто —На больших холодных площадяхУ людей упористая поступь.Мажут трубы дымом дочерна,Лезет копоть в каждый переулок,Стонет Выборгская сторонаОт фабричного большого гула.Над Невой отчаянно, когдаФабрики гудками выли —Вспоминать ушедшие годаИ дворец,Расстрелянный навылет.Гудки по-новому зовут,Кричат в тумане о победе,А всадник, скомканный из меди,Хотел скакать через Неву,Хотел заводов не понять,Но врезан в глазМатросский вырез —Матрос у конской морды выросИ спутал поступь у коня.И был приглушен медный топот,А ночью Пушкин прокричал,Что здесь продавлено сейчасОкноВ рабочую Европу.
1926
Окно в Европу. — Впервые: «Юный пролетарий», 1926, № 9.
В нашей волости
По ночам в нашей волости тихо,Незнакомы полям голоса,И по синему насту волчихаУбегает в седые леса.По полям, по лесам, по болотамМы поедем к родному селу.Пахнет холодом, сеном и потомМой овчинный дорожный тулуп.Скоро лошади в мыле и пене,Старый дом, принесут до тебя.Наша мать приготовит пельмениИ немного поплачет любя.Голова от зимы поседела,Молодая моя голова.Но спешит с озорных посиделокИ в сенцах колобродит братва.Вот и радость опять на пороге —У гармошки и трели, и звон;Хорошо обжигает с дорогиГорьковатый первач-самогон.Только мать поглядят огорченно,Перекрестит меня у дверей.Я пойду посмотреть на девчонокИ с одною уйду поскорей.Синева…И от края до краяПо дорогам гуляет луна…
Эх ты, волость моя дорогаяИ дорожная чашка вина!..
<1927>
В нашей волости. — Впервые: «Смена», 1927, 16 января, затем — в книге «Молодость».
«Засыпает молча ива…»
Люблю грозу в начале мая…
Тютчев
Засыпает молча ива,ТишинаИ сон кругом…Ночь, пьяна и молчалива,Постучалась под окном.
Подремли, моя тревога,Мы с тобою подождем,Наша мягкая дорогаЗагуляла под дождем.
Надо мной звереют тучи…Старикашкой прихромав,Говорит со мною ТютчевО грозе и о громах.
И меня покуда помнят,А когда уйдет гроза,В темноте сеней и комнатЗацветут ее глаза.
Запоет и захохочетЭта девушка — и вот…Но гроза ушла.И кочетУтро белое зовет.
Тяжела моя тревогаО ненужных чудаках —Позабытая дорога,Не примятая никак.
И пойму,Что я наивен.Темнота —Тебе конец,И опять поет на ивеЗамечательный синец.
1927
«Засыпает молча ива…» — Впервые: «Смена», 1927, 20 ноября.
«Айда, голубарь…»
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай,Бродяга, — мой конь вороной!Все люди — как люди, поедут дорогой,А мы пронесем стороной.Чтобы мать не любить и красавицу тоже,Мы, нашу судьбу не кляня,Себя понесем, словно нету дорожеНа свете меня и коня.Зеленые звезды, любимое небо!Озера, леса, хутора!Не я ли у вас будто был и не былВчера и позавчера.Не я ли прошел — не берёг, не лелеял?Не я ли махнул рукойНа то, что зари не нашел алее?На то, что девчат не нашел милее?И волости — вот такой?А нынче почудилось: конь, бездорожье,Бревенчатый дом на реку, —И нет ничего, и не сыщешь дорожеТакому, как я, — дураку…
1927
«Айда, голубарь…» — Впервые: «Резец», 1927, № 36, затем — в «Первой книге».
Ночь комбата
Знакомые дни отцвели,Опали в дыму под Варшавой,И нынче твои костылиГремят по панели шершавой.
Но часто — неделю подряд,Для памяти не старея,С тобою, товарищ комбат,По-дружески говорятУгрюмые батареи.
Товарищ и сумрачный друг,Пожалуй, ты мне не ровесник,А ночь молодая вокругПоет задушевные песни.
Взошла высоко на карниз,Издавна мила и знакома,Опять завела, как горнист,О первом приказе наркома.
И снова горячая дрожь,Хоть пулей навеки испорчен,Но ты портупею берешьИ Красного Знамени орден.
И ночью готов на парад,От радости плакать не смея.Безногий товарищ комбат,Почетный красноармеец,Ты видишь:Проходят войскаК размытым и черным окопам,И пуля поет у вискаНа Волге и под Перекопом.
Земляк и приятель погиб.Ты видишь ночною пороюХудые его сапоги,Штаны с незашитой дырою.
Но ты, уцелев, на парадГотов, улыбаться не смея,Безногий товарищ комбат,Почетный красноармеец.
А ночь у окна напролетВысокую ноту берет,Трубит у заснувшего домаПро восемнадцатый год,О первом приказе наркома.
1927