Читать интересную книгу Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Собрав удочки, Володя и Афанасий повернули лодку к берегу. Видно, теперь на рыбалку выберутся они не скоро. Пока вода очистится, стечет через плотину — пройдет не один день. А там, глядишь, опять какой-нибудь завод постарается. Хорошее дело начать тяжело, а такое — в одну минуту…

Дома Афанасий бросил рыбу возле порога и присел на крылечке. Кот Васька, выглянув из-за сарая, стал подкрадываться, припадать на задние лапы, готовясь к воровству. Афанасий хотел было бросить ему плотвичку, но потом передумал, прикрикнул:

— Не трогай, еще отравишься!

Васька отпрянул и спрятался за сарай. Афанасий несколько минут посидел еще на крылечке, а потом устало поднялся и, захватив в сенях лопату, понес рыбу на огород. Надо прикопать ее — и дело с концом, тут уж иного выхода нет.

В крестьянской жизни Афанасию случалось заниматься всякой работой, всяким делом, но такими вот рыбьими похоронами — впервые. И, наверное, от этого работа у него никак не ладилась. Он долго выбирал место, примеряясь, останавливаясь то возле сарая, то у новенькой, недавно построенной повети, то возле утиного загона, но каждый раз шел дальше, пока наконец не оказался далеко на огороде за яблоневым садом и вишняком.

Кот Васька неотступно крутился под ногами, норовил все-таки своровать хоть одну рыбину. Пришлось Афанасию прикрикнуть на него построже и отправить домой. Но без кота, без единой живой души рядом ему стало еще тоскливей и горше. Он наскоро вырыл яму, побросал туда рыбу, но закапывать не торопился, стоял, опершись на лопату, молчал. Да и что тут можно было сказать и кому?! Содеянного не вернешь!

Странно все-таки и непонятно получается в жизни: послушаешь каждого отдельного человека, так он обязательно за добро, за справедливость, за охрану природу, а вот сообща творим бог знает что! Взять, к примеру, это самое Синее море. Ведь начали его строить с добрыми намерениями. Николай в газетах не раз писал: мол, все для блага человека, для улучшения его жизни. А на деле получается совсем наоборот. Стоит вот Афанасий над ямой и не знает, что ему делать, как быть, и будто не рыбу, а самого себя в эту яму собирается закапывать.

Уже начало смеркаться. То там, то здесь зажглись в окнах огни, в березовом парке на танцплощадке заиграла музыка, по морю проплыл последний вечерний пароходик, весело трубя и сигналя. Афанасий бросил в яму вначале одну лопату земли, потом другую, третью… И вдруг опять остановился — ему неожиданно показалось, что самая маленькая, похожая на оселочек красноперка едва заметно шевельнула хвостом, ударила им о край ямы. Может быть, еще живая, может, не до конца еще доконала ее ядовитая заводская отрава?

Как быть дальше, Афанасий не знал. Засыпать землей мертвое — было делом привычным и даже необходимым, а вот живое… тут душа противилась, отступала.

А пароходик меж тем кричал на пристани все веселей и веселей, огни в домах разгорались все ярче и ярче, музыка неслась все неостановимей и громче… Афанасий бросил еще несколько лопат земли, подровнял бугорок и пошел к дому. Но заходить в комнату и тревожить своим рассказом Екатерину Матвеевну ему не хотелось. Поэтому, бросив в сарай лопату и постояв минуту в темноте посреди двора, он опять выбрался на огород и пошел к морю. Оно уже готовилось к ночи, остывало после жаркого августовского дня. Темнота окутывала все вокруг, наползала откуда-то из-за дальних лесов, из-за Великих гор, смешивалась с черной морской подою, с туманом; и лишь на закате, возле горизонта, все еще светилась узенькая серебристая полоска. Афанасий долго и неотрывно смотрел на нее, словно хотел удержать колышущееся на волнах, дрожащее свечение до самого утра. Но — не удавалось. Полоска, качнувшись в последний раз, вздрагивала и гасла, как будто навсегда тонула в бездонной морской глубине. Несколько мгновений над морем стояла такая тишина и такая темень, что Афанасий невольно сжался и замер… Но вот, отгоняя все ночные сомнения и страхи, на набережной ярко, слепяще вспыхнули неоновые, чуть подрагивающие огни. Море опять ожило, зашумело…

Подняв с земли лозовую палочку и опираясь на нее, словно на посох, Афанасий не спеша пошел вдоль берега. Вода плескалась почти возле самых его ног, то негромко ударяясь о мокрый слежавшийся песок, то откатываясь далеко назад. И вдруг Афанасий почувствовал, что морская волна какая-то необычно тяжелая, медленная. Он подошел к морю еще ближе, наклонился и при свете мерцающих городских огней хорошо различил, что с каждым своим накатом волна выбрасывает на берег мертвую, уже одеревеневшую рыбу. Здесь были и окуни, и обыкновенная плотва, и серебристые неповоротливые толстолобики, и даже несколько, должно быть еще речных, щук.

Волна не просто выбрасывала их на песок, а показывала свою силу, играла с ними, теперь неопасными, мертвыми, то окатывая водой, будто обещая унести назад в море и еще оживить, то, наоборот, подталкивая подальше на сушу, где им суждено окончательно высохнуть и сгнить на солнце.

Афанасий минуты две-три понаблюдал за этой игрой, не в силах ее остановить или хотя бы замедлить, а потом пошел дальше, совсем уже по-стариковски опираясь на лозовый посох. Мертвая набухшая рыба лежала везде по побережью, и Афанасию приходилось теперь выверять каждый шаг, всматриваться в темноту, чтоб не наступить случайно на красноперку или окуня. От такой ходьбы у него начало болеть все тело, ноги затекли и перестали слушаться. Афанасий шел все медленней и медленней, словно берег силы в расчете на дальнюю тяжелую дорогу, которую должен был преодолеть обязательно сегодня. Но вот он совсем выдохся и устало присел на песчаном сыпучем бугорке. Рядом лежал целый ворох сухих лозовых веток, которыми пляжники укрывались днем от солнца, нещадно ломая их по жиденьким прибрежным кустам. Не поднимаясь с бугорка, Афанасий подтащил ветки поближе к себе, сложил их невысоким стройным шалашиком и чиркнул спичкой. Сухие, свернувшиеся от солнца трубочкой листья занялись почти мгновенно, громко затрещали на ночном едва колышущемся ветру; густой сливающийся с темнотою дым медленно потянулся к морю, забивая своим лозовым запахом приторный, удушливый запах рыбьего тления.

Подкладывая в костер все новые и новые ветки, не давая ему затухнуть, Афанасий сидел молча, тихо, изредка лишь посматривая на море, которое временами тоже затихало, останавливало волну, словно чувствовало себя виноватым и перед Афанасием, и перед Старыми Озерами, и перед вечерним засыпающим городом.

Но вот эту тишину нарушили чьи-то шаги, напористые и быстрые, шуршание песка, мокрой отсыревшей одежды. Афанасий настороженно приподнял голову, стал всматриваться в темноту и вдруг с удивлением узнал в приближающемся к нему человеке Володю. Был он весь каким-то взъерошенным, злым, шел тяжело и загнанно, словно уходил от погони, которая вот-вот должна была его настигнуть.

— Ты чего это? — остановил его Афанасий.

— Ничего, — ответил Володя и подошел к костру.

— Садись, погрейся.

Володя пошевелил палочкой нагоревшие угли, потом подержал над огнем озябшие руки и лишь после этого повернулся к Афанасию:

— Ты видел, что делается?!

— Видел, — спокойно и твердо ответил Афанасий.

Володя немного с удивлением посмотрел на него и надолго замолчал. Он все шевелил и шевелил палочкой костер, отчего тот начал затухать, гаснуть; пламя опало, и теперь в ночи светились лишь раскаленные добела угли. Но вот и они потемнели, покрылись вначале белесым налетом, а потом пеплом и уже никак не откликались на дыхание ночного августовского ветра.

Афанасию стало жалко Володю, такого сейчас беспомощного и беззащитного, не привыкшего еще к превратностям жизни. Он хотел как-нибудь его утешить, пообещать, что все это недоразумение с морем первое и, конечно же, последнее, что в будущем люди ничего подобного не допустят. Но Володя опередил его. Отбросив далеко в сторону палочку и проследив, как она упала на песок, он вдруг спросил Афанасия:

— А ты возле настоящего моря был когда-нибудь?

— Всего один раз, — ответил Афанасий. — В войну.

— А я нет.

Афанасий почувствовал, что ему сейчас, наверное, надо бы рассказать Володе о море, о том, какое оно необозримо широкое, какая в нем глубина, какое над ним недосягаемое небо. Собираясь с силами, он опять замолчал, стал вспоминать морские берега, скалы, но вскоре с удивлением обнаружил, что ничего он рассказать Володе не сможет. В памяти от моря у него остались лишь волны, бесконечно бегущие одна за другой…

Настоящее море Афанасий видел в Крыму в самом конце войны, когда возвращался из госпиталя. Попутная машина, на которой он ехал, вдруг свернула в маленький рыбацкий поселок за каким-то грузом, и Афанасий, коротая время, вышел на берег моря. Оно встретило его ревом, криками чаек и этими нескончаемо накатывающимися одна на другую волнами. Афанасий постоял на берегу, наверное, минут десять-пятнадцать, немного с испугом вдыхая влажный морской воздух, удивляясь необычно ранней в этих местах весне и безмерно радуясь своему выздоровлению, скорой Победе. Он старался запомнить навсегда высокие изрытые пещерами скалы, виноградники, рыбацкие шхуны и, конечно же, само море, уходящее далеко-далеко за горизонт…