казалось еще более тусклым.
— Ваша племянница там, — сказал Эбнер, кивнув головой в сторону Клайти.
— В таком случае до свидания. — Юдокси, уже готовая направиться в сторону Клайти, с чувством пожала ему руку. — Так вы придете, не правда ли?
— Спасибо, но...
Эбнер медлил: он попытался представить себе дом, двери которого распахивались перед ним. Он видел лицемерие, фальшь, откровенное мошенничество, видел дорогую мебель и занавеси, легкомысленные этюды и игривые статуэтки, наглых и распущенных лакеев, видел, как выставлено напоказ богатство, приобретенное по меньшей мере сомнительными способами. Мог ли он воспользоваться таким гостеприимством?
— Возможно, что я зайду как-нибудь, если выберу время. Хотя, должен заметить, я очень занят.
— И все-таки найдите и для нас минутку-другую, — добродушно проговорила Юдокси и отошла от него.
Прошел немалый срок, а Эбнер так и не мог улучить минутку-другую для Юдокси Пенс, однако на «кроликов» он не жалел времени. Он навещал их все чаще и чаще и месяца через два чувствовал себя в мастерских как дома. Приветливые юноши обкладывали кусками глины огромные металлические каркасы, молоденькие девушки рисовали эскизы экслибрисов, а девушки посолиднее писали миниатюры; сосредоточенные, серьезные мужчины и женщины суетились подле холстов — и было ради чего: очередная выставка будет неполной, если там не будет показан «Смит», или «Джонс», или «Робинзон». Эбнер охотно беседовал то с одним, то с другим и делился своими взглядами на великие законы искусства.
— Так вот кого вы называете маркизой? — спросил однажды Эбнер у девушки, работавшей над миниатюрой. — Особа в белом завитом парике и в платье с низким вырезом? И она вам нравится?
— Пожалуй, да, — ответила удивленно девушка.
— Ну, а мне нет, — заявил Эбнер, возвращая миниатюру.
— Следующая натурщица будет одета молочницей, если только согласится.
— Одета молочницей? Нет, пишите с живой молочницы. Не отступайте от жизненной правды. И, прежде чем писать, постарайтесь полюбить вашу молочницу. Пишите, потому что любите.
— Право, не знаю, полюбятся мне молочницы или нет. Мне как-то не приходилось с ними встречаться.
— Они вообще не существуют, — раздался голос Эдриена Бонда, отдыхавшего в углу на диване. — Есть только продавцы молока, мужчины. А что до молочных ферм... — он откинулся на подушки. — Около месяца тому назад я побывал на одной из пригородных ферм, как раз тогда, когда знакомился с рынками. Дело в том, что в последнее время, — обратился он непосредственно к Эбнеру, — я все больше склоняюсь к мысли написать большую серьезную вещь, основанную на местном материале. Она будет называться «Бездна города» или что-нибудь в этом роде. Я понимаю, мои произведения на самом деле легковесны, вычурны, надуманны. Непосредственное изучение жизни, думал я... но увы, увы, увы! Ферма могла представлять интерес только для репортера, который ищет... ищет... уж и не знаю чего. После этого путешествия я даже кофе с молоком не могу пить...
— А что представляет собой художник, — прервал его Эбнер, — как не того же репортера, — репортера высшего порядка? Почему он должен куда-то ехать и ученически разрабатывать надуманные темы, которые несвойственны его времени и его среде? Люди почему-то едут за границу, вместо того чтобы, оставаясь у себя на родине, хранить самобытность. Они возвращаются изломанные, изнеженные, самовлюбленные, принося с собой тепличные настроения. Простое, кажется, дело налить чашку чаю, однако и это они превращают...
— Неужели вы имеете в виду Медору Джайлс? — оторвалась от миниатюры художница, выводившая шнуровку на корсаже маркизы. — Не судите о ней поспешно. Она просто забавляется, создает особое настроение, «атмосферу», как мы говорим.
— Все эти причудливые розетки и мятные лепешки настраивают, по ее мнению, на определенный лад, — уточнил Бонд.
— Я не знаю более разумной и умелой девушки, — заявила миниатюристка. — Взять хотя бы платье, в котором она была в тот день, — вы обратили на него внимание?
— Я... что-то... — начал было Эбнер.
— Ну конечно, вы не обратили внимания. Так вот, каждый стежок в том платье сделан ее собственными руками.
— А те кексы к чаю, — добавил Бонд, — и в них каждый стежок сделан ею. Она сама сказала об этом, когда я остался, чтобы помочь ей мыть посуду.
— Что ж, я, по-видимому, был несправедлив. Может быть, мне было бы даже приятно познакомиться с нею.
— Знакомством с Медорой вы могли бы гордиться, — сказал Бонд.
— Еще неизвестно, насколько такое знакомство будет приятно ей, — иронически заметила миниатюристка.
Это соображение Эбнер пропустил мимо ушей.
— И долго пробыла она за границей?
— Дайте вспомнить. Два года она училась музыке в Лейпциге; и играет на скрипке божественно, точнее говоря, недурно. Затем год пробыла в Париже. Она немного рисует, но так, безобидно.
«Два года в Лейпциге...» — размышлял Эбнер. Это выглядело более пристойно, более положительно, чем если бы все это время она провела в Париже. Скрипка, живопись... И то и другое требовало известных навыков, усердия, продолжительных упражнений.
— Что ж, пожалуй, ее можно извинить, — задумчиво проговорил он и высказал мысль о том, что литература обладает преимуществом по сравнению с другими искусствами, — ведь писатель может, не покидая родного угла, совершенствовать свое мастерство.
— В чем вы немалого достигли, — заметил Бонд. — Я восхищаюсь некоторыми вашими вещами. У вас есть чувство жизненной правды, уменье схватывать самую суть...
— Что дано человеку делать, то он и делает, — ответил Эбнер. — Да и что такое мастерство? Мы, писатели, должны разрешить извечную, великую социальную проблему.
— Вы так думаете? — спросил Бонд.
— Думаю ли, что существует социальная проблема?
— Думаете ли вы, что ее можно решить? У меня на этот счет свое мнение. Но это тайна. Я готов открыть ее только одному человеку, не больше. И я не отвечаю за последствия. Если мисс Уилбер не будет слушать...
Художница засмеялась и зажала ладонями уши.
— Вы в самом деле ничего не услышите? — спросил Бонд, глядя на ее растопыренные пальцы.
— Так вот, — обратился он к Эбнеру, — конечно, существует великая Проблема Человечества, но она неразрешима, да так оно и было задумано с самого начала. Наш мир не что иное, как коралловый островок, на котором нас к чему-то подготавливают, своего рода испытательный участок, парниковая грядка, откуда со временем нас расселят в