зависимости от наших заслуг. Нет силы, способной разрешить загадку мира, кроме той, что в начале всех начал разделила его на части. Как ни натягивай одеяло, оно всегда будет чуть коротковато. Нам остается идти положенным каждому из нас путем, решая на грифельных досках некую задачу, решая больше для того, чтобы чем-нибудь занять себя, нежели в надежде получить «ответ», начертанный в Великой Книге там, наверху.
— Однако... — начал было Эбнер; его религиозное чувство было слегка задето.
Мисс Уилбер рассмеялась: она все слышала.
— Прошу вас, — торопливо продолжал Бонд, — не открывайте этой тайны ни одной живой душе. Я — единственный, кто нащупал истину. Если предать ее гласности, все побуждения заглохнут в человеке, всякая деятельность прекратится, и мир остановится. Так что — ни слова! Ведь если предрешено свыше, чтобы эта проблема оставалась неразрешимой, то очевидно, что нам и не полагается доискиваться истины.
Эбнер набрал воздуха, собираясь заговорить, но Бонд, не давая ему возразить, продолжал уже более серьезным тоном:
— Может быть, лучше не занимать голову такими вопросами, а взяться за что-нибудь полезное, повседневное. Поменьше о маркизах, побольше о той же молочнице...
— Так пишите о том, что вам знакомо, что вам по душе, — резко заметил Эбнер.
Он дал понять своим тоном, что ему не по вкусу прихотливая игра фантазии Бонда.
— Ах, если бы знать и любить значило для меня одно и то же, как для вас! Детство в деревне, какое светлое начало! Увы! Мне не по душе то, что знакомо, а то, что по душе, я не всегда знаю, скорей только угадываю.
Бонд говорил с непривычной для него искренностью. Один верный совет в эту минуту мог бы определить его будущность: Бонд в равной мере мог стать «веритистом» или остаться дилетантом.
Эбнер чуть не фыркнул и покачал головой, он не был склонен сочувствовать этому карлику, этому завсегдатаю студийных вечеринок, любителю бесплодных умствований. Да, над ним тяготело проклятие городского воспитания. Разве можно ждать чего-нибудь свежего и значительного от того, кто родился и вырос в нездоровой атмосфере города?
— Видите ли, — произнес он почти презрительно и даже не пытаясь скрыть это, — вы пишете хорошо в своем роде. Некоторые из ваших вещей даже обладают отточенным стилем. Я думаю, вы этого и добиваетесь. А мне важно содержание!
Бонд откинулся на подушки; он чувствовал себя слегка обиженным, совсем слабым и незначительным. Да, очевидно, большая, искренняя, глубокая вещь ему не по силам. «Бездне города» суждено остаться ненаписанной.
VIII
Эбнер проходил коридором и заглянул к Джайлсу. Декоратор работал над большими эскизами для панно.
— Тоже для какого-нибудь магната?
— Нет, для одного безобидного старичка, который всю жизнь честно трудился в предприятии по сбыту скобяных изделий. Как вы полагаете, имеет ли он право на цветочки?
— Смотря какие.
— Страстоцветы и камелии.
— Гм. Разве они растут в здешних местах?
— Вряд ли. Но мой джентльмен двадцать пять лет никуда не выезжал, и ему хочется уйти как можно дальше от «здешних мест».
Эбнер хмыкнул еще раз. Парики и парча, страстоцветы и камелии. И это в том городе, где только что закончена восемнадцатая глава «Возрождения». Не слишком быстро возрождается, однако, мир.
— Что случилось с Бондом? — внезапно спросил он.
— Не знаю. А в чем дело?
— Мы с ним только что беседовали. Он рисовался своей разочарованностью, щеголял парадоксами.
— С ним это бывает. Мы не обращаем внимания, привыкли.
— Какой-то он неустойчивый... Есть у него принципы, убеждения?
— Я, признаться, не задумывался над этим. Сам он, правда, о таких вещах не говорит, но уж, наверное, есть. Держится он вполне прилично и к людям относится доброжелательно. На него можно, во всяком случае, положиться, и мы верим в него. По-видимому, в нем что-то есть, этические устои, так сказать.
Эбнер с сомнением покачал головой. Будь у Бонда этические устои, это ощущалось бы во всем: в каждом жесте, в каждом слове.
— Если человек придерживается определенных принципов и убеждений, он должен сказать об этом полным голосом, как подобает мужчине.
— Н-не знаю. Допустим, что Бонд не любит выставлять свои чувства напоказ. Может быть, ему противно жить, как на витрине.
— Шумит о том, что напишет что-то интересное, в новом духе. Должно быть, это я расшевелил его...
— Вряд ли, он давненько об этом поговаривает. А причина тому — сердечная привязанность. Ему хочется славы, чтобы сложить ее к ногам своей любимой. Ну и подзаработать он не прочь, хотя, кажется, располагает небольшим состоянием.
— А кто она?
— Молоденькая мисс Саммерс.
— Пусть себе берет ее на здоровье. Пусть она его тащит «обедать» в свой новый квартал, — быстро проговорил Эбнер. Затем продолжал более спокойно: — Однако в тот вечер они почти не были вместе. Разве что перекинулись двумя-тремя шутками. И почти не обращали внимания друг на друга.
— А что же им следовало делать? Сидеть рядышком, держась за руки?
— О, эти городские нравы, — пробормотал Эбнер, задетый насмешливым тоном Джайлса и раздумывая над условностями городского общества.
— Видели бы вы их прошлым летом в деревне!
— Их-то в деревне?
— Ну разумеется, почему бы и нет? Они оба гостили у нас на ферме.
— На какой ферме?
— На ферме у моего отца. Мы с Медорой каждый год в июле и августе устраиваем для наших стариков что-нибудь веселое. Там они и познакомились и чувствовали себя как рыбы в воде. Тогда же у Бонда зародился замысел его шедевра с коровами. Он, наверное, вам рассказывал?
— Гм! — буркнул Эбнер. Стал бы он обращать внимание на пустые попытки вторгнуться в его заповедник!
— Через недельку мы отправляемся домой на праздники, поедемте с нами, — предложил Джайлс.
— Так, значит, вы сын фермера? — задумчиво проговорил Эбнер.
Он посмотрел на камелии, на свободно завязанный парижский галстук Джайлса, на его аккуратные ногти, — слишком уж все изысканно.
— Конечно. Вырос среди лопухов и лебеды. Потому мне так и нравится все это. — Он показал рукой на панно. — Ну, как, поедете с нами? Мы были бы страшно рады.
Эбнер раздумывал. Приглашение было радушным, от чистого сердца, и к тому же его родной Флетфилд расположен неподалеку от фермы Джайлса, в каких-нибудь тридцати милях.
— А ваша сестра поедет?
— Непременно. Она и будет всем