к народу надо…
Столкновение писателей в провинции со столичным изобилием было даже опасно и приводило к неожиданным последствиям. Напомню, что 1970-е годы Виктор Петрович Астафьев проживал в Вологде. И вот как-то в составе большого десанта российской писательской общественности он оказался в Кишиневе на так называемых Днях литературы. Геннадий Красухин вспоминает, как на заключительном банкете Астафьев «вместо ожидаемого тоста показал хозяевам на валяющиеся кое-где на полу раздавленные помидоры. “Ими у вас свиней кормят, – сказал он. – А у нас в Вологде… помидоры только на рынке и по пять рублей за кило. Если вам некуда девать свои овощи, везите их к нам!”… Банкет не то чтобы окончательно не удался, но запрограммированное торжество на какое-то время было подпорчено»{551}.
Одним из явных преимуществ существовавшей системы (при всех ее недостатках) было то, что независимо от местожительства писателя его труд оплачивался по единым ставкам. Будь то в Костроме, в Москве или Воронеже. И это были отнюдь не копейки, а рубли, полновесные, советские (в 1980 году официальный курс доллара составлял 64 копейки). Возьмем для примера постановление Совета министров РСФСР от 8 мая 1979 года № 246 «О дальнейшем улучшении условий оплаты творческого труда советских писателей». Во-первых, уже само название воодушевляет: «дальнейшее улучшение». Во-вторых, красиво звучит сочетание «творческий труд советских писателей». Попробуй-ка сейчас услышь где-нибудь такое…
В соответствии с постановлением повышались гонорары прозаикам и поэтам. В зависимости от жанра (детская литература, пьесы, киносценарии и т. д.) ставки устанавливались от 175 до 400 рублей за авторский лист. Авторский лист – 40 тысяч знаков. Поэтам платили от рубля до двух за строчку. И это было много. Раньше платили еще меньше. «Александра Трифоновича удивил гонорар, полученный им за публикацию “Тёркина” в “Известиях” – едва по 30 копеек за строку: никогда еще так мало не платили»{552}, – отметил Владимир Лакшин 25 августа 1963 года. Само собой, что постановление лишь подтвердило то, что и так было понятно даже ежам и прочим подозрительным обитателям тумана: чем больше пишешь (то есть пашешь, как тракторист), тем больше получаешь. Склонные к толстенным эпопеям и длиннющим поэмам литераторы чувствовали себя под сенью правительственного постановления как у Христа за пазухой. Потому и полки в сельских и городских книжных магазинах, а также районных и городских библиотеках никогда не пустовали.
Но ведь не все же, подобно Льву Толстому, способны были осилить романный жанр с продолжением. Для таких постановление открывало еще более широкую перспективу: дополнительное вознаграждение выплачивалось за идеологическую литературу по истории КПСС, про научный коммунизм и т. п. Сколько же бумаги уходило на издание такой вот литературы стотысячными тиражами! В каждом книжном магазине обязательно наличествовал соответствующий отдел. Причем сдавать все это «добро» в макулатуру (а точнее принимать) было строжайше запрещено.
Дополнительными выплатами (составлявшими более половины гонорара от первого издания на русском языке) стимулировались и авторы переведенных на языки народов СССР произведений, и сами переводчики. А языков-то в Советском Союзе было столько, как нигде больше на планете – почти 130! И на каждый из них надо было перевести бессмертные произведения Ленина, не говоря уже о творениях секретарей Союза писателей. При некоторых из них, как ракушка к большому бегемоту, всю жизнь прилеплены были одни и те же переводчики, не сидевшие без работы и гонораров.
Анатолий Гребнев рассказывает о «небесталанном и пьющем» переводчике Юрии Карасеве, попавшем в «негры» к Шарафу Рашидову, «с правительственными особняками в Ташкенте, личным поваром, коньяками и фруктами», читаем мы в дневнике от 5 июля 1988 года. Рашидов – тоже советский писатель и по совместительству многолетний хозяин Советского Узбекистана (в 1959–1983 годах), а ранее – глава Союза писателей Узбекской ССР и автор пятитомного зеленомастного (как весенний хлопок) собрания сочинений 1980 года, где Юрий Карасев действительно указан как переводчик романов «Сильнее бури», «Могучая волна» и прочих произведений про освоение целины, строительство гидроэлектростанции и героев мелиорации. А еще Карасев переводил с узбекского на русский роман Берды Кербабаева и других местных «классиков».
Переводами занимались и те, кто мог бы зарабатывать на жизнь и своими собственными произведениями. Речь идет о прозаике милостью божьей Юрии Казакове. Он перевел на русский язык чрезвычайно «актуальную» историко-революционную трилогию казахского классика Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот» о полной лишений жизни рыбаков Арала. Трилогия и ее автор удостоились Госпремии СССР, а Казаков на полученный гонорар каким-то чудом купил дачу в академическом поселке Абрамцево. «Все дачи принадлежали только академикам, – рассказывает Анатолий Гладилин, – продавать дачи запрещалось, и нуждающиеся вдовы академиков или их дети сдавали дачи приличной публике, в основном писателям»{553}.
На даче Казаков уже почти ничего не писал, а в основном пил горькую. Юрий Нагибин, не встречавший в литературе «более чистого человека», чем Юрий Казаков, сравнивал его с Андреем Платоновым, который также «знал лишь творчество, но понятия не имел, что такое “литературная жизнь”». Казаков писал мало, издавали его еще меньше, потому и сел за переводы, которые он делал «легко и артистично». Гонорары за переводы он называл «шальными», ибо «они не были нажиты черным потом настоящего литературного труда».
А когда Юрий Маркович спросил своего тезку, почему тот не пишет, то получил такой ответ: «Юра сослался на статью в “Нашем современнике”, где его отечески хвалили за то, что он не пишет уже семь лет. Убежден, что за Казакова можно было бороться, но его будто нарочно выдерживали в абрамцевской запойной тьме. Даже делегатом писательских съездов не избирали, делали вид, что его вовсе не существует…Казалось, он сознательно шел к скорому концу. Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном мопеде. С ним оставалась лишь слепая, полуневменяемая мать. Он еще успел напечатать пронзительный рассказ “Во сне ты горько плакал”, его художественная сила не только не иссякла, но драгоценно налилась…»
Юрий Павлович Казаков ушел из жизни рано – в 55 лет, 29 ноября 1982 года. Нагибин ходил прощаться с ним в ЦДЛ: «Он лежал в малом, непарадном зале. Желтые, не виданные мной на его лице усы хорошо гармонировали с песочным новым сертификатным костюмом, надетым, наверное, впервые. Он никогда так нарядно не выглядел. Народу было мало. Очень сердечно говорил о Юре как-то случившийся в Москве Федор Абрамов. Назвал его классиком русской литературы, которому равнодушно дали погибнуть. Знал ли Абрамов, что ему самому жить осталось чуть более полугода? Не уходит из памяти Юрино спокойное, довольное лицо. Как же ему всё надоело. Как устал он от самого себя». Сертификатный костюм – тот самый, что был куплен в «Березке».
Юрий Казаков не мог писать так много и часто, как например, Анатолий Рыбаков.