Я превратилась в обыкновенную женщину, как говорится, в кого-то в высшей мере сильного и настоящего. Я решила, что у нас нет денег, чтобы купить дом, и отказалась меняться на шале на окраине города. Я прошла все этажи в одном мадридском доме, поднялась по восьмидесяти метрам ступеней, потом десять метров по коридору, на Диас Порльер, доме, находящемся почти на углу с улицей Листа. Фасад дома был очень хорошо освещен, здесь было центральное отопление, хотя и очень страшный лифт, квартиры отдавались по дешевке — 34 000 песет в месяц в 1983 году, это была настоящая находка, так говорили. Я успокоила хозяина, заключила договор, выбрала строительную артель, договорилась с рабочими, нарисовала для Сантьяго полдюжины планов. Я точно все рассчитала, купила материалы, выбрала всё вплоть до модели ванны и жила нескольких месяцев в безумии цен, чисел, доставок, рекламы, сроков и платежей. Сносила с надменной стойкостью разговоры штукатура, парня из Парлы, который мне очень нравился, так сильно, что я чувствовала себя, словно передо мной был не человек, а сломанный семафор, не пропускающий меня вперед. Когда все работы по дому закончились, я почувствовала себя очень хорошей хозяйкой и была очень довольна и горда собой.
Теперь, когда у меня больше не осталось нерешенных дел, пришло время примерить белое платье, и тут на меня напала ужасная тоска. Две последние недели заставили меня вспомнить худшую из зим моей жизни, так что я опять начала делать глупости. Сначала я позвонила Агустину, а трубку на другом конце провода подняла девушка. Я растерялась, потому что не знала, его ли теперь этот номер. Я даже не была уверена в том, что та женщина, которую я услышала, находится в его доме, ведь прошло три года после того, как мы последний раз с ним виделись. Потом позвонила в Hamburger Rundschau, их старый номер, конечно, не изменился, и дала последнее объявление, потому что Фернандо все еще жил в моем сердце. Временами память о нем колола меня в сердце, как портниха иголками, которыми прямо на мне наметывала шлейф.
Я собиралась проститься с одиночеством. Один раз подруги согласились пойти в японский ресторан, тогда мы очень много выпили. Больше пить они не хотели, так что мне пришлось сесть в машину, а, въезжая на Колон, я повернула и проехала на улицу Гойи, изо всех сил борясь с собой, потому что у меня было ужасное желание отправиться на поиски мужчины, причем любого, который мне понравится, который позовет меня от первой стойки первого бара, большой или маленький, красивый или уродливый — мне было все равно. Важно одно: мужчина, с которым я могла бы поговорить без стеснения. Я очень быстро доехала до улицы Диас Порльер, почти на углу с Листа, удачно припарковалась, открыла дверь ключом в первый раз, потому что до сих пор лишь изредка посещала мой новый дом, в часы работы привратника, и поднялась на лифте на пятый этаж. На этаже пахло свежей краской и лаком, мебель была составлена в кучу, что-то завернуто в целлофан. Все эти старые вещи стояли вплотную к девственно-белой стене, закрытые от солнца двумя старыми дорожными одеялами, словно я сама их заставила смотреть на неменяющийся пейзаж этого домашнего храма — белого, сырого, невероятно чистого.
— Твой муж был очень странным человеком, бабушка, живым и мертвым одновременно, — доверилась я, не глядя ей в лицо. — Я очень горжусь тем, что я твоя внучка.
Пока я разматывала самое маленькое кресло, вспомнила, как в последний раз смотрела на него тем утром, когда вошла бабушка и прервала мои размышления.
— Что ты делаешь здесь, Малена? — спросила она меня.
— Ничего. Просто смотрю на тебя, бабушка.
— Это не я.
— Конечно, это ты. Я всегда видела тебя с завитыми волосами.
Я подумала, что бабушка снова рассердилась, но она не стала ворчать, только еще сильнее обняла.
— Твой отец никогда тебе не рассказывал ничего об этом, правда? — сказала она, наконец, а я покачала головой. — Ну тогда не говори никому о том, что знаешь, не рассказывай никому, даже твоей сестре. Запомнила? — бабушка сделала паузу и посмотрела на меня. — Это не очень важно, особенно теперь, это очень старая история, но в любом случае…
Тут я решилась попросить у бабушки эту картину. Я сказала ей, что мне бы хотелось иметь эту картину, и она мне ее подарила. Когда папа пошел нас искать, бабушка сказала ему в присутствии меня и Рейны, что если она умрет раньше, чем я покину дом, то она бы хотела, чтобы он сохранил эту картину для меня, и чтобы передал ее мне, когда у меня появятся собственные стены, где я смогу ее повесить. Потом, прощаясь, бабушка сделала кое-что более важное: с редким проворством она протянула руку и сжала мою ладонь. В другой ее руке был маленький ящичек из серого картона, вроде футляра для драгоценностей, который она мне протянула. Я не хотела открывать подарок, пока не останусь одна. Внутри оказалось два земляных ореха в скорлупе — наиболее старые и ценные из сокровищ.
Я пошла в гостиную и села напротив портретов своих предков. Родриго смотрел на меня с шутливой улыбкой под черными усами, густыми, кокетливо смазанными и подкрученными. Он мне всегда казался очень счастливым типом, довольным своими украшениями, дорогим костюмом и элегантностью; эта завитая прядь, уложенная с огромной заботой, такие белые зубы, губы цвета свежего мяса… Той ночью я увидела что-то новое в лице, которое так хорошо знала, что неуловимо новое было спрятано за его широкой улыбкой, которая неожиданно показалась мне злобной гримасой. Без усилий я воскресила в голове голос дедушки, эхо которого, повторялось словами: «Ты из моих, Малена, из моих, из крови Родриго». Потом ему на смену пришло беспокойное кудахтанье Мерседес, тоже звучавшее эхом: «Это плохая кровь, и очень важно то, что она ее наследовала. Она не может бороться против дурной крови». Бабушка смогла разбудить в моей памяти и объединить все эти разрозненные фразы. Голос бабушки, разбитый голос курильщицы с эмфиземой, гремел в моих ушах, сжигая мое горло, разрывая мои внутренности, вызывая, мучительные боли в кишках. Ее слова казались мне самыми глубокими, они застигли меня врасплох: «Ни сожаления, ни стыда». «Ты одинокая», — сказала я сама себе, я кричала на себя, почти в бешенстве. «Нет ни стыда, ни совести…» «Это мужчина должен стать мужчиной твоей жизни», но, когда я сказала себе это, мне сильнее всего захотелось заплакать.
Три дня спустя я с любопытством наблюдала за своей собственной свадьбой. Из всех приглашенных по-настоящему меня волновала только Рейна, она была единственной, чье мнение меня интересовало.
* * *
Когда я вышла замуж за Сантьяго, уже знала, что он не ест блюда из требухи, хотя и родился в Мадриде. Потом мало-помалу я обнаружила, что еще он не ест устриц, съедобных ракушек, морских ежей, улиток, осьминогов и ничего жареного. Также он никогда не пробовал копченое мясо, уши поросят, хвост вола, перепелов, уток, куропаток, зайцев, фазанов, кабанов, косуль и ланей и прочую дичь. Поначалу я не знала ничего — как для него готовить, где и у кого покупать, какими руками дотрагиваться — чистыми или грязными. По каким-то собственным соображениям Сантьяго не употреблял продукты из мяса, приготовленные в домашних условиях. Поэтому он не ел кровяные колбасы и иберийскую ветчину, которую посылала моей матери сестра Марсиано из Альмансильи, ничего, что могла бы забраковать санитарная инспекция. Я не осмеливалась готовить мужу блюда со свежей зеленью, никакой спаржи, сахарной или обычной свеклы и, конечно, никаких грибов, единственное исключение — шампиньоны (так как их можно было хорошо промыть). Он с невротической скрупулезностью осматривал листья капусты и салата и промывал каждый лист под струей холодной воды, отряхивал, счищая кажущуюся грязь цилиндрической щеткой, которой я пользовалась для чистки ваз.