А я спрашивала себя, что делают утки в центральном парке во время зимних вечеров и ночей, когда вода замерзает, как скользкий каток, превращаясь в смертельную ловушку. Агустин хотел посвятить меня в свою тайну, он показал мне, что утки выбираются из воды, когда она замерзает, и тут я сжала его руку с чувством благодарности, которая по отношению к нему продлится всю мою жизнь. Если бы он сказал, что утки мучаются из-за того, что их лапки вмерзают в лед, если бы он показал мне пару трупов, если бы положил их мне на руки, я бы этого не пережила. А тут я могла поблагодарить его, мне тогда не было и двадцати лет, я не была влюблена в него, мне было бы трудно объяснить его поведение. Я бы не могла влюбиться в юношу, бросившего автомобиль, чтобы пробежать по полю без рубашки… Мне казалось, что этим героем был мой дед и никто другой. Дед выбрал смерть, набросившись на своих убийц как яростный бык. Он был моим дедом. Я выбрала его своим героем, в его душе было нечто большее, чем счастливый инстинкт выживания у уток, помогающий им сохранить жизнь в самые холодные зимы.
Мысль о том, что мама обязательно отвергла бы Фернандо, презрительно обозвав его «чуло», мне очень мешала, потому что я была уверена в том, что она должна видеть в нем только хорошие стороны. Фернандо шел по сложному пути, его поведение подчинялось устаревшей, дефективной, непонятной модели. Это была та же тропа, по которой прошла я, как женщина, которая хотя и не была дурой, но все же немного смахивала на идиотку, всю жизнь наивную; я ходила из дома в кино, из кино домой. И все же я не хотела быть похожей на женщину, которой нужно каждый вечер краситься и одеваться элегантно, только чтобы понравится своему мужу, когда он вернется с работы. Мама советовалась с отцом по поводу самого пустякового расхода, хотя она была богаче, чем он, она жила только для нас, вокруг нас, с нами, в нас, чтобы иметь право шантажировать нас своим постоянным самопожертвованием каждый день. Все это казалось мне жутким, смешным, невообразимым, но я приняла такой порядок вещей, и это решение устраивало меня до этой ночи, когда я ворочалась в кровати не в силах заснуть — ужасная бессонница заставляла думать о том, на что прежде я никогда не обращала внимания.
В моем представлении Рейна не была похожа на нашу мать — ей недоставало жизненного опыта. Мне не приходило в голову, что если бы я родилась пятьдесят лет назад, мне многое было бы понятнее и я не стала бы думать об этом бессонной ночью. Я не подозревала, что если бы я родилась на Севере, где никогда не было гражданских войн, то для меня бы этот вопрос и вовсе не существовал. На Севере родились авторы почти всех книг из библиотеки моей сестры. Я не решалась предположить, что, если бы родилась не в Мадриде, возможно, я никогда бы не услышала это слово, которое в остальных местах Испании, где говорят на кастильском языке, не имеет столько значений.
Люди с высшим образованием говорят на другом испанском языке, в котором нет двусмысленностей, как в языке, на котором говорю и пишу я. «Разве я не чуло?!» — говорил мой отец, возвратившись с работы с гордым видом после удачной сделки, в которой оппоненты согласились с его условиями. «Разве я не чуло?!» — говорила моя мать, когда увольняла дерзкую служанку. Я была уверена под влиянием отца и матери, что чуло — это красивая, успешная, знающая себе цену персона, последовательная, твердая в своих решениях. Я, однако, тогда уже знала, что «чуло», кроме всего прочего, даже в Мадриде, называют мужчину, использующего женщин, продающего их и наживающегося на них же. Если моя сестра и я не произнесли бы свои первые слова в Мадриде, возможно, Рейне никогда бы не пришлось использовать это слово. Но я не могла об этом думать, потому что родилась именно здесь, на Юге, в 1960 году, во время диктатуры, в эпоху, когда было необходимо быть сильными, чтобы стать хорошими, воспитанными девушками. И в этих обстоятельствах нельзя было игнорировать двойные значения слов, которые следовало произносить быстро, нельзя было употреблять устоявшиеся современные словосочетания, потому что таким образом можно получить противоположный результат. Женщины становятся проститутками только из-за неких неверных импульсов появившихся у них под влиянием мужчины, который управляет женщиной и заставляет ее вести себя как шлюха. «И тогда кто я?» — спросила я себя и не нашла ответ, и в последний раз в своей жизни я желала всеми силами быть не кем иным, как мужчиной.
На моем пути не было никакого препятствия, которое бы остановило меня. Я не была готова продавать себя дорого, я не была готова извлекать выгоду из желания мне подобных, я не была готова допустить, что меня оплатят мужчины по той же цене, по которой они продаются мне. Это был вопрос принципа, это было удобно, мое тело было моим, оно внушало мне желания, да, но теперь все стало иначе, теперь принимать обладание моим телом казалось унизительным, не имея возможности отречься от него. Но я этого не сделала.
Я ворочалась и ворочалась в кровати, пытаясь привести в порядок свои мысли, без желания и без понимания, и эта фраза звучала между моими висками как заведенная пластинка. Я слышала ее тысячи раз, в детстве, каждый раз, когда я вела себя плохо, каждый раз, когда врагу вдруг удавалось подколоть меня, каждый раз, когда шла на поводу у зова запретных желаний, когда прыгала в кровати или лезла в кладовку, пли раскрашивала себе лицо губной помадой, тогда мама или папа, или няня били меня по рукам или давали подзатыльник. А теперь, когда я стала старше, они так не делали, но говорили то же самое: «Этого не делай».
А для меня это звучало каждый раз по-новому, так же как и события, из-за которых мама повторяла па каждом шагу: «Этого не делай» или другой аргумент взрослых, но, по сути, тот же самый: «Это не годится», «Уважай сама себя — и мальчики тоже будут тебя уважать». Это они говорили с твердой уверенностью опытных женщин. Рейна говорила похожие вещи на другом языке: «Не лезь туда, думаю, стоит оставить это на время, хотя бы на два или три месяца». Однако это было всегда то же самое «этого не делай», но мне было все равно. Агустин мне показал, что утки вылезают из воды по ночам, когда холодно, и это было хорошо, правда, я чувствовала себя лисицей на охоте, хотя и ничего не пыталась сделать. Я была лисицей, в которой умерло желание публично показываться со своим любовником, сексуальным трофеем. Мое желание красоваться, наряжаться в платья, которые не закрывали, а открывали мою наготу, замерзло. Мне больше не хотелось возбуждать его, заниматься с ним сексом.
Я понимала, что Агустин хочет меня. Когда мы сидели за столиком в каком-нибудь ресторане, я ставила локти на стол или старалась дотронуться грудью до его руки. Когда мы бывали в картинной галерее, я чесала бедро, мне особенно хотелось это сделать во время открытия новых экспозиций. Я объясняла себе это сомнительным влиянием творчества Климта. Я медленно поднимала юбку, чтобы показать кружево длинной черной подвязки, но и этого мне теперь не хотелось делать. Я искала член Агустина, находясь с ним в общественном месте — в барах, кинотеатрах, на праздниках. Когда мы шли по улице, моя рука немедленно забиралась под его одежду, и когда находила член, то сжимала его со всей силы и громко радовалась. Но теперь я ничего этого делать не желала. Я отреклась от своего тела, притворяясь, что больше о нем не забочусь, я старалась лишь привести его в порядок, сделать более сильным, привлекательным, чем оно было до этого. Я была слишком хорошо образована и воспитана, чтобы продолжать свои прошлые выходки, играть в игры, которым не удалось увлечь меня полностью. Я больше не умоляла его громко: «Возьми меня, пожалуйста, возьми меня один раз, возьми меня». Этого я больше не делала. Я страстно желала его семени, я его ценила, уважала, оно мне было нужно как лекарство, теперь я начала жить без него.